— И сильно зверствуют? — Данилов открыл дверь ординаторской.
— Не зверствуют, но все подмечают. Широко сеть раскинули. Помяни мое слово — это последний сигнал для хозяйки. Со дня на день ее уйдут. А комиссия — это так, вроде погрозить пальцем. Возраст у Ксении пенсионный, снять ее можно без проблем, но там, — заведующий указал глазами на потолок, — привыкли перестраховываться.
В ординаторской скучал доктор Клюквин, самый пожилой анестезиолог роддома. В сентябре ему стукнуло шестьдесят лет. Бурная жизнь, полная радостей и разочарований, превратила Клюквина в молчаливого, довольно невозмутимого и весьма въедливого субъекта. Коллеги любили Клюквина — он никогда не отказывался поменяться дежурствами, мог «прикрыть» чье-то отсутствие на рабочем месте, с готовностью давал правильные советы, причем только тогда, когда его об этом просили. Правда, ладили с Клюквиным только те, кто не вступал с ним в политические споры. Клюквин был убежденным коммунистом, причем самого радикального толка.
— Будете с нами кофе, Анатолий Николаевич? — предложил Вознесеский, проходя к чайнику. — Давайте вашу чашку…
Клюквин был единственным из анестезиологов, с которым Вознесенский всегда был на «вы». Ко всем остальным заведующий обращался то так, то эдак, по настроению.
— Спасибо, не хочется. — Клюквин покачал седой головой и тут же поправил съехавшие к кончику носа очки — большие, старые, с широкой роговой оправой, чиненые-перечиненые.
— Надумаете — присоединяйтесь.
Данилов, чтобы не терять времени, пил кофе и заполнял истории родов.
— Ты мне объяснительную по этому случаю написать не забудь, — предупредил Вознесенский.
— Зачем? — удивился Данилов. — Какой повод?
На случай, если твоя красавица или ее родственники напишут жалобу, — объяснил Вознесенский. — Обстоятельно опиши, что она была полностью адекватна, что обезболивание ты провел, как в законе учили, и что никак не мог предугадать подобную реакцию. А я напишу докладную хозяйке…
— И будут наши задницы надежно защищены, — пробурчал Клюквин, беря в руки сложенную вчетверо газету, лежавшую рядом с ним на подоконнике, и сотрясая ею. — Вот, прочтите, что пишут. В одной из пензенских больниц родственники больного с только что удаленными двумя третями желудка пришли к нему в отделение, чтобы отпраздновать перевод из реанимации. Накормили бедолагу пельменями, налили водочки, а теперь подали в суд на врачей, которые не предупредили их о том, что от такого застолья на третий день после операции можно отдать концы. Ого?
— Бред! — не поверил Вознесенский. — Это же повсюду на входе висит — что можно послеоперационным больным, а что нет. Да и врачи еще до операции предупреждают.
— Кого до операции предупреждали, тот благополучно помер, — саркастически скривился Клюквин. — А родственники утверждают, что они ничего не знали… Может, они и читать не умеют, ведь демократия и всеобщая грамотность несовместимы.
— Работаешь — как по минному полю ходишь! — Вознесенский обернулся к Данилову: — Ты напиши и в истории и в объяснительной, что предупреждал эту дуру о том, чтобы лежала неподвижно.
— Конечно, напишу, — улыбнулся Данилов, только сейчас заметив, что так и забыл переодеться. Кровь на халате успела высохнуть и стать бурой.
— Владимир Александрович, сам того не желая, спас нас от комиссии, — сообщил Клюквину заведующий. — Они как его во всей красе увидели, так замандражировали и ушли восвояси.
— Они же не под нас копать пришли, — пожал плечами Клюквин, — а под роддом в целом. Так какая им разница, где именно оценивать свежесть раствора хлорки для мытья сортиров? Никакой!
Комиссия интересовалась буквально всем, что только можно было истолковать как нарушение. Различные мелочи, собранные вместе, выглядели весьма внушительно, позволяя сделать далеко идущие выводы.
Проверяющие не пренебрегали ничем.
В корзине с чистыми бахилами, предназначенными для посетителей, оказалась пара грязных. Какой-то идиот на выходе перепутал корзины…
Охранник был уличен в выходе на перекур без смены обуви…
У одной из акушерок в отделении обсервации из-под колпака выбилась прядь волос…
В журнале контроля концентраций рабочих растворов дезинфицирующих и стерилизующих средств того же отделения обнаружили подчищенную запись. Администрация неоднократно объясняла, что в случае ошибки при записи следует перечеркнуть неправильно написанное и поставить рядом подпись, а не подчищать и не замазывать…
В отделении патологии беременных не смогли найти журнал учета проведения генеральных уборок…
В детском отделении неправильно велась книга учета получения и расходования дезинфицирующих средств…
В коммерческом отделении (комиссия, вопреки традициям и ожиданиям, сунулась и туда) чуть ли не в каждой палате вопреки строжайшим запретам хранили еду, в том числе и скоропортящиеся продукты. Родильницы ленились доходить до холодильников, стоящих возле поста…
Медсестра из ЦСО (централизованного стерилизационного отделения) запуталась в методике определения скрытой крови в инструментах…
Врач ультразвуковой диагностики растерялась и не смогла назвать средство, которым обрабатывалась кушетка для пациентов…
Комиссия прицепилась даже к покрасневшим рукам доктора Юртаевой, заподозрив наличие неведомой кожной инфекции. Юртаева, будучи женщиной весьма сдержанной, объяснила, что вчера (да и сегодня) ей слишком часто приходилось производить предоперационную обработку рук, вот кожа и отреагировала…
Акт, по объему лишь слегка уступавший «Войне и миру», писался около полутора часов. От предложенного обеда комиссия наотрез отказалась, что было очень плохим знаком для главного врача. Впрочем, после ухода проверяющих Ксения Дмитриевна не выглядела раздраженной или подавленной.
— Глядишь на вас, Ксения Дмитриевна, и душа радуется, — подольстилась к ней главная акушерка.
— А что бы и не радоваться, Юлечка? — ответила главный врач. — Ну пришли три дуры, ну нарыли кучу нарушений, да все это такие мелочи… Только зря воздух сотрясали да время тратили.
— А мне поначалу показалось, что вы все очень близко к сердцу принимаете…
— Господи! Ты как будто вчера родилась! — удивилась главный врач. — Надо же изобразить подавленность и огорчение… Проверяющие должны чувствовать, что им удалось взять тебя за жабры, тогда они быстро отвалят.
Ты вон акт перечитай да подумай, что из него можно выжать. Разве что выговор, да и то под вопросом. Другое дело, если бы я метила на какое-нибудь повышение — тогда бы меня это расстроило. А так… Пошли лучше ко мне, перекусим тем, что я для комиссии припасла.
В кабинете Ксения Дмитриевна кивнула на почетную грамоту «За заслуги перед городским сообществом и в связи с 20-летием со дня открытия», висевшую на стене, и призналась:
