— Зак?!
Режиссер посмотрел на нее, нимало не стесняясь:
— Мне слишком страшно.
Итан вдруг вылетел у нее из головы, точнее, она рассерженно подумала: «Этот бросил меня, как и другие! Разыгрывал из себя рыцаря, а сам всего лишь говенный наркодилер. Да, еще хуже. Где его поставки?!» В гневе она опустилась на пол:
— Поделишься?
Зак ухмыльнулся:
— Держи, мы вроде встречались!
Подавив икоту, Энни скорчила гримасу, выдохнув:
— Кретин, мне тоже страшно. Нынче вечером на кону наша жизнь. Тебя через два часа, быть может, признают гением, а меня — великой актрисой. Есть от чего одуреть!
Поскольку приглашение так и не передали, Итан вступил в переговоры с охранниками на входе — те не восприняли его всерьез; потом с девушками-сотрудницами — этим не понравился его прикид, потом с пресс-службой — они не нашли его в списках приглашенных.
Через полтора часа распорядитель, проходивший через фойе, случайно обратил внимание на молодого человека, делавшего ему какие-то знаки, и вспомнил, что он не выполнил просьбу звезды. Кстати, куда запропастилась Энни Ли? Предназначенное ей кресло пустовало.
Извинившись, распорядитель велел впустить Итана. Санитар, повинуясь инстинкту, включил свой телефон и обнаружил послание Энни.
Он направился к туалету, откуда неверной походкой вышел какой-то бородач.
Войдя внутрь, Итан наткнулся на мизансцену, которой он уже столько месяцев пытался избежать: на полу недвижно лежала Энни. Она еще дышала, но уже не реагировала ни на звуки, ни на прикосновение.
Она только что потеряла сознание в результате передозировки.
25
Несомненно, никогда не была она так счастлива…
После того как Анна присоединилась к бегинкам, она расцвела. Жизнь у этих женщин, которые соглашались на исключительную судьбу и даже искали ее, вдохновила Анну на то, чтобы избрать и свой путь. Да, жизнь может иметь и иные цели, кроме уборки, подчинения мужу, рождения детей и стирки пеленок; и те, кто ее окружал, будь они родом из аристократических семей или из бедных кварталов, понимали это. Образовав общину, которая не была ни закрытой, ни религиозной, они предпочитали жить вместе, трудясь и углубляя свою веру, проводя дни в молитве. Да, они выполняли предписанные правила, но не принимали никаких обетов и были вольны как оставаться в общине, так и покидать ее.
Бегинаж в Брюгге представлял собой городок, живущий бок о бок с городом. Окруженный каналами, доступный для лебедей и уток, но не для мужчин, он оставался островом среди домов. Перейдя горбатый мостик, можно было оказаться в тихом местечке, где архитектура гармонично сплеталась с природой. Среди строений, нависая над их фасадами, колоннами сотворенного природой храма росли деревья, пропуская свет сквозь свои лиственные витражи, усиливая птичье пение, призывая вглядеться в небо и предаться духовному созерцанию. В этом месте, которое могли бы и замостить, так и оставили уголок леса; с порога своего дома бегинки за стволами деревьев с трудом различали соседок. Когда Анна уединялась на берегу реки или под своей липой, никто ее не беспокоил. Когда все обязанности были исполнены, обитательницы общины могли заниматься, чем им хотелось. Поэтому здесь Анна не только не страдала оттого, что отличается от других, но старалась осознать свою уникальность. Когда у нее наконец-то возникло свободное время для развития, ее мысли раскрепостились. По настоянию Брендора и Великой Мадемуазель она стала записывать свои стихи. Всякий раз, перенося их на бумагу, она твердила, что недовольна ими.
— Не то.
— Нет, то! — отвечал Брендор, с большим воодушевлением открывая ее стихи.
— Нет, не то.
Как только Анна, вглядываясь в синеву, наблюдая рыб или следя за полетом птиц, вновь погружалась в медитацию, она переставала что-либо видеть, а только чувствовала лежащую в основе всего энергию, приносящую в жизнь радость и упоение творчеством. Под чудесной липой она освобождалась: сначала от себя, затем от материального мира, и наконец на сияющей вершине этого чувства она ускользала от слов, мыслей и понятий. Оставалось только то, что она ощущала. У нее было впечатление, что она растворяется в бесконечном свете, из которого соткан космос.
— Брендор, слова изобрели только для того, чтобы отражать вселенную, а они взялись составлять опись живых существ, распределять предметы по группам. А я бегу от этого, оказываюсь ниже, выше, сзади, я уношусь в незримое… Как это описать?
— Так, как ты это делаешь.
— Нет слов, рассказывающих о незримом.
— Есть, слова поэзии.
— Мои фразы остаются неверными, неточными. Мои тяжелые, в свинце отлитые образы грешат против истины, поскольку они связаны с вещественным миром.
— Нет, Анна, оплодотворенный образ выходит за пределы вещественного мира, как только он указывает на мир за его пределами; он создает игру сравнений, подобно игре граней в отшлифованном алмазе.
— И все же… Мой язык допускает только грубое приближение. Или это присуще фламандскому? Может, мне удастся добиться большего, если я буду использовать латинский или греческий?
Продолжая писать, Анна приходила к выводу, что никогда не выйдет из-под ее пера верных слов. Вечером Великая Мадемуазель и Брендор с удовольствием читали исписанные ею страницы.
[5]
Я в зеркале ловлю твой горний взгляд —
Не в амальгаме вод или стекла,
А в сердце, где слова твои горят,
В душе, где я узреть тебя смогла.
Минуя ложь, спокойствием дыша,
В твоих руках, нежней которых нет,
Скольжу, покуда мне даруешь свет:
Ты — это я, ты — сердце и душа.
Когда Анна удалялась, они позволяли себе высказывать похвалы, которых она вовек не потерпела бы.
— Поэтесса таинства! — воскликнула Великая Мадемуазель.
— Кто лучше воззвал к Богу, которого мы находим в себе?
— Мне редко доводилось сталкиваться с такой чистой верой.
Впредь Анна соглашалась с тем, что в ее стихах говорится о Боге. И вновь все сводилось к словам, неуклюжим и несовершенным словам. А раз людям, которых она ценила более других, Брендору и Великой Мадемуазель, полюбились ее стихи, потому что они живописали Бога, — пусть будет Бог! Слово, которое годится не хуже других, когда не годится никакое слово.
Охваченная пылкой верой, пронизывавшей все вокруг, Анна благочестиво ходила на воскресную мессу, молилась и пела вместе с бегинками. Она радовалась, что в ее стихах говорится о том круге людей, с которыми ей так хорошо.
Когда, готовя ее к встрече с архидиаконом, Великая Мадемуазель задавала ей вопросы на религиозные темы, такие как Троица или осуждение на заточение в аду, Анна была не в состоянии сказать ни слова, поскольку речь шла о вопросах, которые ее не слишком интересовали. Зато таинство Святого причастия внушало ей восторг: да, вместе с облаткой она принимала Божественное начало, и ей нетрудно было представить, что этот хлеб не такой, каким он был.
