Еще не придя в себя, она изумленно улыбнулась:
— Есть во вселенной невидимый возлюбленный, тот, которому я всем обязана и которого я никогда как следует не смогу отблагодарить. Этот возлюбленный повсюду и нигде. В нем сила рассвета, нежность вечера и покой ночи. Он — то же самое, что весна, облекающая землю цветом, что зима, стерегущая ее. В нем безграничная сила, более могущественная, чем самая могущественная у нас.
Брендор, в свою очередь, тоже улыбнулся и отчетливо прошептал:
— Это — Бог.
Анна повернулась к нему:
— Ты его так называешь?
— Таково имя Ему.
Она задумчиво покачала головой:
— Хотела бы я быть в этом уверена.
Брендор встревожился:
— Анна, обещай никогда и никому не повторять этого. Особенно никому из служителей Церкви.
Она опустила голову, покосилась на ступни своих ног, словно это были нежданные гости.
— Я привыкла молчать. Я не дружу со словами, я их плохо знаю. Вот видишь, я искала имя этой силе, а ты называешь ее Богом.
Она не сомневалась в том, что Брендор прав, ибо она высоко ценила его и считала его умнее себя; но все равно ей не удавалось ни себя убедить, ни приноровиться к его словарю.
— Анна, слова не на лугах растут. Тебя удивляет, что ты не можешь найти правильное слово, а это не потому, что ты неправильно думаешь или плохо чувствуешь, а по незнанию. Тебе не хватает образования. Особенно богословского. Слова были созданы людьми и рассчитаны на людей; они не возникают как бесспорные истины. Поверь мне, важнее верность мыслей, а не их выражение.
Анна казалась обескураженной. Усвоение слов, концепций, словесных формул, которые подарят ей легкость в красноречии, казалось ей недоступным.
Брендор подумал о том, каким может быть решение.
— Тебе уже случалось слагать стихи?
Анна резко повернулась к монаху и покраснела:
— А ты откуда знаешь?
Удивившись ее горячности, Брендор обрадовался тому, что правильно угадал:
— Я ничего об этом не знал, просто спросил.
Анна вытянула ноги, потерла ладони бугристым корешком. Довольная тем, что может в этом признаться, она расслабилась:
— Да, я часто слагаю стихи. Кручу так и сяк слова в голове.
— А потом ты их записываешь?
— Нет.
Она бросила этот ответ так, будто это само собой разумелось, не подозревая о том, как удивится Брендор, который воскликнул:
— Значит, они пропадают? Жалко.
В свою очередь, удивилась Анна:
— Как только они готовы, я помню их наизусть. — И добавила: — Так лучше, верно? Бумага может куда-нибудь деваться. Но не память.
— Все не так!
Встревоженная тоном Брендора, она пристально посмотрела на него, и он пояснил:
— Память теряется, конечно, не так легко, как бумага, но теряется. И когда-нибудь твои стихи затеряются — то ли когда годы замутят твое сознание, то ли когда ты умрешь.
Она успокоенно рассмеялась:
— Это не страшно: стихам тоже есть свой срок.
Он притворился, что согласен с этим утверждением.
— Ты можешь прочитать мне что-нибудь?
Глаза Анны удивленно расширились, она покраснела: Брендор просил ее огласить то, что она считала сокровенным, вроде ребенка, терпеливо зачатого ее мыслью, которого она вынашивала и пестовала в одиночку!
Весьма взволнованная, она решилась, но потребовалось еще несколько минут, прежде чем она смогла звучно произнести:
Меня влечет и никогда не оставляет,
Меня желает страстно он, во мне будя желанье.
Жить надо мне, как наставляет он,
До самой смерти чтя его вниманья знаки.
И он творит меня такой, какая есмь я,
Простертая, ущербная, с неутоленной жаждой.
Вот я, вот он, еще одно усилье.
Я поклялась его достойной стать.
Брендор принял стихотворение с молчаливой благодарностью, улыбкой давая ей понять, что он оценил как само стихотворение, так и смелость, с которой она его прочла.
Девушка сделалась пунцовой.
— Спасибо, Анна. А о ком ты говоришь?
— О возлюбленном.
— Возлюбленном?
— О той силе, которая наполняет меня с утра до вечера, которая делает меня лучше и которая заставляет сторониться зла и посредственности. Только что, когда ты подошел ко мне, я была с ним.
— Да, конечно.
Брендор помолчал немного.
— Можно я запишу эти стихи?
Анна согласилась. Они позаимствовали бумагу и чернила в монастырской кладовой, и Брендор записал стихи под ее диктовку.
Вечером того дня взволнованный Брендор изменил своему скудному рациону: несмотря на свой обет бедности и воздержания, он зашел на постоялый двор, чтобы полакомиться рагу и выпить ободряющей жидкости. Ему необходимо было снова войти в мир людей — такой, в каком он жил до своего призвания свыше, мир, наполненный запахами, гамом, винными парами, сальными колкими шутками. Что его так взволновало? Не то, что он понимал, а то, чего он не понял: что-то в стихах Анны от него ускользало. Облокотившись на липкий стол, попивая мутное, сваренное с хмелем пиво, которое начало вытеснять привычный напиток из перебродившего ячменя, он читал и перечитывал стихотворение. Он так долго в него вникал, что теперь знал его наизусть.
— Ну что, монах, видать, о чем-то задумался?
Хозяйка, пышная краснощекая фламандка, желая с кем-нибудь поговорить, обратилась к нему.
— Учил стихотворение.
— Прочти его мне! — воскликнула она. — Я помешана на стихах. Не часто здесь такое услышишь.
Брендор молодцевато выпрямился:
— Я сделаю больше: я продекламирую его.
— Это твое?
— Нет, его написала женщина.
Хозяйка, уже покоренная, села напротив него, обхватив ногами табурет, и налегла на столик, подперев голову руками.
Брендор проговаривал строки мягко, придавая вес каждому слову. Когда он закончил, хозяйка подмигнула ему:
— Ну ты и проказник!
— Не понял.
Она встала из-за столика, разом возбужденная и разочарованная.
— Ты прочел мне стихи своей любовницы.
— Вовсе нет!
— Да, да, ты уходишь в себя, бормочешь слова как молитву. Что, ты не мог с самого начала сказать прямо? Не мне тебя судить, я отлично понимаю, что до того, как стать монахом, ты был мужчиной. Да им и остаешься. Как зовут-то ее, твою блондинку?
