В одиннадцать лет у нее не было проблем, разве что желания, которые разбивались в столкновении с препятствиями, тогда как ныне она сражалась с демонами, многочисленными зависимостями, которые сама себе навязала.
— Видишь, Джоанна, я на ложном пути…
— Запрещаю тебе так говорить.
Джоанна отреагировала с такой решимостью, будто через миг комната наполнится журналистами; она сурово отчеканила:
— Никогда! Ты самая высокооплачиваемая из актрис своего поколения. Тебе нужно осознать свой статус и не поддаваться сомнениям. Я слишком хорошо знаю, как это раздуют СМИ. Умеренная самокритика, превратившись в критику, прозвучит как оскорбление. Не подсказывай им доводы, которые они смогут обратить против тебя.
— Джоанна, я болтаю с тобой. Насколько мне известно, здесь под ковром не прячутся журналисты.
Та пожала плечами. Стоит разок расслабиться, и тебе уже не удержаться.
— Кто пил, тот так и будет пить, не мне тебя учить.
— Джоанна, я ведь к тебе как к другу.
— Вот именно, истинный друг такого не потерпит.
— Джоанна, я ведь говорю не об актрисе Энни Ли, я говорю о себе в повседневной жизни. Согласна, с карьерой у меня все в порядке, а вот как с жизнью?
Джоанна с пренебрежением посмотрела на нее, на ее лице застыла презрительная гримаса.
— Какая разница?
Энни пожала плечами. Все равно что говорить с незрячим о цвете. Сознавая, что разговор на этом можно закончить, она все же не решилась оборвать его.
— Джоанна, я, в отличие от тебя, не могу принять прогнившей личной жизни.
— Я не позволю тебе… Мы с Синди…
— Вы с Синди соглашаетесь друг с другом, так как вы связаны. У вас есть общий пункт: честолюбие. Ваш наркотик — это работа. Ваша цель — деньги.
Джоанна заерзала в своем кресле:
— Это вовсе не смешно. А ты, Энни, какова твоя цель?
— Не деньги.
— Ты так говоришь, потому что много зарабатываешь.
— Если бы я не зарабатывала, ты бы сказала, что я говорю так с досады.
— Прекрасно. Так какова же твоя цель?
— Ну, на самом деле я не знаю.
Джоанна внимательно посмотрела на нее, гадая: Энни провоцирует ее или же насмехается? Поняв, что девушка ответила искренне, она вздохнула… Энни знала, что состраданию тут не было места; Джоанна подумала: «Что за работа!» Однако только тот, кто знал акулью хватку агентши, мог бы понять, что та отказывается от борьбы.
— Энни, ты разрушишь себя. В настоящий момент благодаря твоей молодости признаки нездоровой жизни, которую ты ведешь, пока не сказываются на твоем теле, но скоро…
— Скоро я умру.
— Вот как? Это и есть твой план? Хочешь промелькнуть кометой, как Джеймс Дин или Мэрилин Монро? Типа «Она ушла в расцвете славы»? Хочешь войти в легенду?
— А почему бы и нет? Мне кажется, что эти двое были так же несчастны, как и я.
— Готова подтвердить это. Однако, прежде чем отправиться на тот свет, они, представь себе, потрудились сыграть достаточно ролей, чтобы обеспечить себе посмертную славу. Без двух или трех шедевров, четырех-пяти полнометражных фильмов и двух десятков короткометражек ты, милочка, пропадешь ни за грош. Твой багаж на вечность не тянет.
Она усмехнулась, выдав свой довод.
Для Джоанны говорить резко означало говорить правду. Прагматичная, думающая прежде всего о делах, она так опасалась жалости, притворной любви, лицемерных знаков расположения, наивного оптимизма, что трактовала бесчувственность как достоинство. Неприятная манера держаться казалась ей подходящим способом завоевывать людей: она тем самым доказывала, что не лжет. Раз за разом она использовала грубость как доказательство искренности, а пессимизм — как признак ума. Однако в этот вечер она преподносила Энни совсем не то, в чем та нуждалась.
Тем более что девушка не желала продолжать разговор: она ненавидела споры, а цинизм Джоанны затрагивал волнующие Энни темы.
— Хорошо, Энни. Давай на этом остановимся, иначе мы в конце концов поссоримся, а мне этого меньше всего хочется. Давай сосредоточимся на чем-то конкретном.
— Ладно.
— Обещаешь бросить пить?
— Мне бы очень этого хотелось.
— Наркотики?
— Еще больше.
Джоанна улыбнулась:
— Ну так вот: это не слишком сложно. Если ты этого хочешь, значит сможешь.
Для Джоанны поведение Энни сводилось к капризу: ее подопечная принимает наркотики, чтобы привлечь к себе внимание, и пьет, чтобы ее ругали. Ребенок…
— Предлагаю с сегодняшнего вечера завязать. Через три дня у нас премьера «Девушки в красных очках». Мне удалось убедить Орландо прислать к тебе не адвокатов, а платье: появишься в нем на премьере, и мы восстановим утраченное положение. Через три дня соберутся все: киножурналисты, фотографы, критики, газетные репортеры. Очень важно, чтобы ты выглядела надлежащим образом, была яркой, бодрой.
— Даю слово.
Энни проводила ее до двери, расцеловала, твердя, что встреча с Джоанной была самой крупной удачей, выпавшей ей в жизни, что дружеское отношение Джоанны стало решающим в ее судьбе. Она попросила передать привет Синди. Джоанна едва не покраснела под двухмиллиметровым слоем бежевого тонального крема.
Спустя несколько секунд Энни направилась в гостиную. Открыв бар, оглядела бутылки: бурбон, виски, арманьяк, джин, херес. Там оставалось еще шесть непочатых бутылок.
«Отлично».
Она сложила их в корзину, где обычно лежали дрова для камина, подхватила ее и направилась в спальню.
Там она поставила запасы в изножье кровати и легла.
Какова ее цель?
Хотя конечная цель жизни ей была неведома, но насчет ближайшего будущего все было ясно.
Три дня…
Сначала она открыла бутылку бурбона.
Трех дней ей хватит, чтобы достичь цели.
Этиловой комы.
22
Анна начинала ценить свои беседы с Брендором. Конечно, с первых встреч она по-братски полюбила этого белокурого волка, этого оголодавшего монаха, ибо угадала под поношенным плащом душу такую же мягкую, как хлебный мякиш. За грозной внешностью, необычным ростом, скуластым лицом и решительным голосом странника таился любознательный, умеющий удивляться ум.
Если когда-то ей казалось, что их общение выльется в долгое молчание, то теперь она открывала обратное: впервые человек так живо интересовался ею, просил рассказать о себе, о том, каким ей предстает мир. И молчаливая девушка становилась разговорчивой, даже словоохотливой. Рядом с Брендором Анна чувствовала себя если и не умной, то, по крайней мере, более интересной. Они встречались каждый день, чтобы поговорить втроем, и третьей была липа, под сенью которой они сидели. Для Анны было немыслимо делиться сокровенным, не растворяясь в природе. Хоть она и любила свой домик в обители бегинок, но в четырех стенах сникала. Для размышлений ей были необходимы объятие свежего воздуха, земля под ногами и травинка в ладонях, небосклон, где отражались ее мысли, купание в солнечном или лунном свете. Если ее тело не соприкасалось с природной стихией, она не могла развивать свою мысль. Здесь, среди мха и ветвей, обратив лицо к восходящему светилу, она поверяла монаху свою радость и негодование.
