— Я умею стирать простыни, — ответила Хильда.
Когда в кабинет вернулся Джордж с чаем, Хильда снова оставила их одних.
— Я сказал своей матери, что пережить унижение — это хорошо, — проговорил Тайлер.
— Да, в самом деле.
— Ну а теперь я просто боюсь.
— Боишься — чего?
Тайлер отпил чаю из чашки, поданной ему Джорджем, и выпрямился в кресле.
— Думаю, мне страшно, что у меня нет центра тяжести. Как говорит Бонхёффер, у каждого взрослого человека он есть.
Джордж задумчиво потер седую бровь, принялся рассматривать свои пальцы, растопырив их на брючине, потом снова взглянул на Тайлера:
— Я вовсе не уверен, что у меня есть центр тяжести. — Казалось, он этим совершенно не обеспокоен.
— Правда? — удивился Тайлер. — Но у вас-то он должен быть.
— Почему же? — Джордж снял очки, протянул их к свету. — Кстати говоря, я мог бы утверждать, что никто из нас не имеет центра тяжести. Что нас каждую минуту тянут и толкают в разные стороны конкурирующие силы, а мы стараемся держаться, насколько хватает духа. — Он протер очки носовым платком. — Я мог бы привести такой довод, — продолжал он, засовывая платок обратно в карман брюк, — если бы мне этого хотелось. — Он снова надел очки.
Тайлер смотрел на прекрасных пропорций руки своего старого учителя, лежавшие на подлокотниках кресла. Ногти были чистые, плоские, чуть розоватые у кончиков пальцев. Тайлер мог бы наклониться и взять его руку.
— Какое облегчение — услышать, что вы это говорите, — признался он. — Знаете, иногда у Бонхёффера бывает такой тон. Такой тон… — Тайлер протянул к Джорджу руку в недоумении, — будто он знает все.
— Ну, он знал очень много, — сказал Джордж. — Но подозреваю, что если его так интересовал собственный центр тяжести, то, скорее всего, этот центр временами бывал не очень-то устойчив.
— Думаю, так оно и было. И знаете, что еще до меня дошло в последнее время? И должен признаться, это очень неприятно на меня подействовало. — Тайлер снова поднес ко рту чашку с чаем. — Он, чтобы влюбиться, выбрал себе семнадцатилетнюю девушку — потому что она стала бы его обожать. Она потеряла отца и брата на войне, понимаете, так что Бонхёффер стал для нее и тем и другим.
— А разве это меняет что-нибудь? Разве тогда ее любовь — уже не любовь?
— Но к кому? К Бонхёфферу? Она едва его знала. То, что она чувствовала, было на самом деле любовью к отцу и брату.
— Тайлер, — заговорил Джордж, осторожно вытягивая перед собой длинные ноги, — неужели тебя раздражает этот человек потому, что ничто человеческое ему не чуждо? Потому, что он писал о мужестве, когда испытывал страх? А что бы тебе хотелось, чтобы он делал, Тайлер? Остался жить и примирился с тюрьмой нудной и трудной домашней жизни, когда никто не стал бы приветствовать его как героя? И дожил бы до того возраста, когда его семнадцатилетняя превратилась бы в пожилую жену, уставшую заниматься грязным бельем и приготовлением еды, чье лицо больше уже не зажигалось бы от счастья, словно рождественская елка, каждый раз, как он входил в дверь? Неужели ты предпочел бы, чтобы его не повели голым на виселицу в лесу, а чтобы он познал ужасы старости, пережил смерть жены, уход из семьи детей?
— Господи, — произнес Тайлер, ставя на столик чашку и освобождая галстук. — Думаю, оба сценария требуют величайшего мужества.
Джордж улыбнулся, не разжимая губ, однако его старые глаза были полны доброты, когда он остановил взгляд на лице Тайлера.
— Большинство сценариев этого требуют, — заметил он.
Тайлер закрыл глаза, вслушиваясь в тихое шипение, доносившееся от радиатора. Потом глубоко вздохнул. Наконец он открыл глаза и устремил взгляд на крашенную белой краской стенную панель.
— Я хотел спросить, — начал он, — не найдется ли у вас в библиотеке работы для меня, Джордж? И наверное, можно будет снять какую-нибудь студенческую квартирку для меня с девочками на некоторое время?
— Но ведь ты сообщил мне по телефону, что диаконы и члены Церковного совета не хотят, чтобы ты ушел.
Тайлер покачал головой:
— Не могу представить себе, как я снова поднимусь в алтарь и подойду к этой кафедре.
— Никто никогда не говорил, что быть священником — легкое дело.
Тайлер взглянул на Джорджа с величайшей серьезностью:
— Это очень трудное дело, Джордж. Боже милостивый, это ужасно трудное дело.
Из-за очков в золотой оправе небольшие глаза Джорджа внимательно смотрели на Тайлера.
— А почему же, как ты думаешь, я стал преподавать?
Тайлер поднес ко рту чашку с чаем.
— Я бы не смог преподавать.
— Полагаю, что смог бы, — задумчиво произнес Джордж. Он медленно расправил перекинутые одна на другую ноги и снова скрестил их, по-другому. — Однако я думаю, что ты — священник. И, как я себе представляю, твое дело ждет тебя там, в Вест-Эннете. Через несколько лет ты найдешь себе другую церковь и твоя жизнь двинется вперед, как свойственно жизни. Но прямо сейчас…
— Мне надо вернуться?
— Если твоя конгрегация хочет этого, я полагаю, тебе следует вернуться.
— Я намеревался сложить с себя сан.
— Ты это уже говорил. Почему? Из-за того, что ты чувствуешь, будто выставил себя на посмешище? Будто там, в храме, ты утратил свое мужское достоинство?
— Думаю, я показал им, что не способен справляться со своим делом.
— А ты не думаешь, что тебе следует позволить им самим решить, так ли это?
Тайлер не ответил. Он до сих пор и правда не думал, что будет возможно снова проповедовать в Вест-Эннете.
— Мы договоримся, чтобы пастор-студент поехал туда на следующую пару недель. Это не проблема. А ты можешь пожить с детьми здесь, у нас, столько, сколько тебе заблагорассудится. Хильда будет девочкам только рада. Но тебе надо поговорить со своими прихожанами, как только ты будешь к этому готов. И я думаю, ты справишься.
— Вы так думаете?
Джордж пожал плечами:
— Ты только что устоял против своей матери, Тайлер. Я бы сказал, что теперь ты способен помериться силами со всем миром.
Всякий, кому хоть раз пришлось испытать горе, знает, что, горюя, человек невероятно устает, измождается физически, телесно, не говоря уже об измождении души. Утрата — это насилие: всегда следует ожидать, что со временем наступит определенное истощение, столь же неизбежное и сильное, как влияние притяжения луны на морские приливы и отливы. И Тайлер в те десять дней, что провел у Этвудов, проспал невероятное количество времени. Просыпаясь на рассвете, он чувствовал, как сон снова накатывается на него, почти немедленно и всегда с такой силой, словно ему дали наркоз. Когда он в конце концов, пошатываясь, выходил из своей комнаты, смущенный из-за того, что сам считал проявлением лени, Хильда Этвуд весьма твердо говорила ему:
