— О каких других вещах вы говорите, Дорис? Вас что-то тяготит? Почему бы вам прямо не сказать мне об этом?
Она взглянула на него, и глаза ее расширились, будто заполнив собой все глазницы.
— О, — произнесла она, — я скажу вам прямо. — И она плотно прижала к пальто папку с нотами. — Я скажу вам прямо, что не позволю говорить со мной таким тоном. Вы меня поняли? — И она вышла из храма, а снежинки падали и падали на ее туго заплетенную и уложенную высоко на голове косу.
Кэтрин не было меньше суток, а ему показалось, что она за это время стала выше ростом. Она стояла на кухне, держа одолженный ей футляр для ланча, и ждала, пока папа не расстегнет молнию на ее пальто.
— Я скучал по тебе, — сказал папа. — Все здесь совсем не так, когда тебя нет.
Тайлеру казалось, что даже лицо дочери изменилось — стало старше. Она смотрела на него теперь как-то вроде бы отстраненно, и в его воображении на миг промелькнул образ выросшей Кэтрин, Кэтрин-подростка, Кэтрин — юной женщины, глядящей на него так, будто она в нем уже не нуждается.
— Ты хорошо провела время у Медоузов?
Дочь кивнула.
— Ты можешь поехать к ним снова. Завтра, после школы. У меня назначена встреча.
Ее единственным ответом был едва слышный короткий вдох.
— Ты согласна? Тебе нравится быть у них?
Она снова кивнула. Тайлер взял у нее футляр для ланча и положил на стол.
Кэтрин с томлением следила за его действиями. Она надеялась, что папа не заставит ее вернуть футляр. Прекрасная Алиса в Стране чудес прямо там, на жестяном боку футляра. Когда Кэтрин его открыла во время перерыва на еду, то обнаружила там крекеры, изюм, бутерброд с арахисовым маслом, разрезанный на четыре части, и пастилу из алтея, и еще два домашних печенья.
В столовой, за большим обеденным столом, Кэтрин раскрашивала нарисованные ею самой картинки. Она раскрасила миссис Медоуз с ее такими хорошенькими розовыми щеками, раскрасила картинку с Алисой в Стране чудес и замечательные длинные желтые волосы Алисы. Раскрасила картинку с мистером Медоузом в серых брюках с серыми отворотами и со шляпой на голове, вроде той, что носит и ее папа.
На ужин папа разогрел на сковородке спагетти из открытой им банки. Кэтрин положила на стол две вилки и бумажные салфетки, потому что папа попросил ее это сделать.
— Тыквочка, — сказал папа, когда сковородка заскворчала, — а что, Конни Хэтч когда-нибудь обошлась с тобой плохо? — (Кэтрин молча, пристально смотрела на отца.) — Она когда-нибудь сделала тебе больно? Отшлепала когда-нибудь или что-нибудь вроде того сделала?
Он выключил конфорку, подошел и сел за стол. Кэтрин покачала головой — едва заметный жест, — внимательно наблюдая, как папины губы становятся оранжевыми от свернутых кольцом на вилке и положенных в рот спагетти.
— А ты знаешь, что такое сплетня?
Лицу Кэтрин стало жарко. Она знала это слово, но не знала его настоящего значения, почему-то такой провал перед отцом причинил ей боль.
— Сплетни — это когда люди говорят друг о друге, рассказывая вещи, которые могут быть неправдой.
Отец продолжал говорить, но Кэтрин охватил ужас, и под столом она незаметно скрестила пальчики. Она вспомнила, как в воскресной школе им рассказывали про детей, которых запирали в пещерах, а потом спрашивали, верят ли они в Иисуса Христа. Если они отвечали да, их выводили наружу и там их съедали львы. Кэтрин понимала, что она скрестила бы пальчики и ответила бы — нет, она не верит в Иисуса Христа, и это был бы ее глубоко внутри запрятанный секрет. Это сделало бы ее такой же плохой, как тот человек, который трижды отрекся от Христа еще до того, как прокричал петух, и это было ужасно. Его распяли вверх ногами.
— Так что если кто-то вдруг скажет тебе что-то плохое обо мне или о Конни, ты просто не обращай на таких людей внимания, хорошо? Слухи и сплетни имеют началом человеческое уродство. Это печально, Кэтрин. Но некоторые люди не могут справиться со своим уродством. Ты просто не обращай на них внимания. Поняла?
Кэтрин кивнула, держа пальчики крепко скрещенными под столом.
Глава девятая
В кабинете мистера Уотербери было три широких окна, два из них выходили на парковку перед зданием школы, а одно — на игровую площадку и спортивные поля на некотором расстоянии за нею. В этот день в окна светило бледное зимнее солнце, ложась бледными, размытыми пятнами на большой деревянный письменный стол директора и — через комнату, напротив него, — на коричневый твид юбки, которая сегодня красовалась на Мэри Ингерсолл. Мистер Уотербери откинулся на спинку деревянного вращающегося кресла и закинул ногу на ногу, отчего кресло громко заскрипело. Мужчина он был некрупный, но замечалась в нем некая пухлость, вроде бы его чуть-чуть поднакачали велосипедным насосом. Он держал в руке карандаш, которым то и дело поигрывал, но теперь указал им в сторону Ронды Скиллингс.
— Я согласен с вами, — сказал он. — Нам нет необходимости поднимать сегодня вопрос об этой истории с экономкой. Если он продолжает какую-то связь с ней, это совершенно другое дело. Мы же вовсе не хотим, чтобы он подумал, будто мы его вызвали затем, чтобы швырнуть ему в лицо непроверенные слухи.
— Совершенно точно, — отозвалась Ронда Скиллингс, сидевшая в большом кресле с обивкой из потемневшей, вишневого цвета, кожи, прибитой медными обивочными гвоздиками, и у нее самой в руке была ручка, а на коленях — блокнот. — Мы же здесь для того, чтобы помочь его ребенку. Точка. Конец. Тревога и забота — вот на чем мы сосредоточимся сегодня. Мы обрисуем ему страхи, произрастающие из чувства детского величия, иначе говоря, детской, точнее, младенческой мегаломании, связанной далее, по мере того как ребенок развивается, со стадией кастрации…
Мистер Уотербери и Мэри Ингерсолл обменялись быстрым взглядом. На мгновение мистер Уотербери стал похож на ничего не понимающего человека, который очень не хочет таким выглядеть.
— Тревога и забота — вы абсолютно правы, — произнес он, энергично кивая, а затем стряхнул что-то с плеч, словно только что обнаружил там снежок перхоти. — Каждый день — тревога и забота, на этом все мы и сосредоточимся.
Ронда потыкала кончиком ручки себе в волосы и снова заговорила:
— Моя теория такова: стоит Тайлеру услышать что-либо негативное о поведении Кэтрин, он воспринимает это как нарциссическую рану. В результате в нем рождается нарциссический гнев. Вот этого мы очень хотим избежать.
— Еще бы, — откликнулась Мэри Ингерсолл, сидевшая поодаль, у окна.
И Ронда, и мистер Уотербери по-доброму ей улыбнулись.
— Вам незачем беспокоиться, — заверила ее Ронда.
— А он что, собирается остаться священником? — спросила Мэри. — Если он связался с замужней женщиной? Это же на самом деле отвратительно.
Мистер Уотербери, посещавший епископальную церковь в Холлиуэлле, протянул к Ронде раскрытые ладони.
