— Меня печалит Чарльз, — сказала Дорис.
— Понимаю, — откликнулся Тайлер. — Ну что ж…
Это осложняло дело. Чарли Остин был главным диаконом церкви, человеком настолько замкнутым, что, на взгляд Тайлера, это граничило с дурными манерами, и Тайлер, насколько это было возможно, оставлял его в покое.
— Я его все время раздражаю.
Тайлер опустил руки на колени и там крепко сжал ладони вместе.
— Дорис, — начал он, — в семейной жизни случаются трудные периоды. У большинства семей.
Она ему не ответила.
— Возможно, вам хорошо бы почитать автобиографию святой Терезы из Лизьё, — посоветовал он. — Я порой читаю ее по ночам; с первого взгляда она может показаться довольно истеричной по тону, и, разумеется, она очень католическая, но Тереза пишет о монахине, которая раздражает ее щелканьем бусин в своих четках…
— Он меня бьет. — Подбородок у Дорис дрожал.
— Он вас бьет?
Мелкие складки на наморщившемся подбородке женщины неожиданно заставили его подумать о картофельном пюре.
— Ох, — произнес Тайлер и поерзал в кресле. — Неужели?
— Я ничего не придумываю, — сказала Дорис. В голосе ее звучала обида.
— Ну конечно же нет!
Тайлер так недавно сам испытал тот же потрясший его импульс, что полагал сомнения напрасными. Никогда ведь не знаешь, что происходит у людей дома. Его профессор, Джордж Этвуд, так и говорил ему в семинарии: ты никогда, никогда не знаешь.
— И часто? — спросил Тайлер.
Кончик носа у Дорис покраснел.
— Разве это имеет значение?
— Но представляет ли он опасность для вас? Или для детей?
— Вы что же, думаете, что я мать, которая может допустить, чтобы ее дети были в опасности?
Тайлер достал из коробки на письменном столе бумажный носовой платок и наклонился с ним вперед:
— Ни на секундочку, Дорис. Но я считаю ситуацию серьезной. Согласится ли Чарли проконсультироваться?
— Чарли убил бы меня, если бы узнал, что я к вам приходила.
Тайлер взглянул на прогибающуюся под тяжестью книг полку, на заваленный бумагами стол, потом снова обратил взгляд на Дорис. На ее щеках появились два розовых пятна.
— Ох нет, не буквально. — Она произнесла это с таким отвращением, что он откинулся назад. — Он так злится. Ни с того ни с сего. Вчера ветром захлопнуло дверь, так он начал орать.
Тайлер снова постучал себя пальцами по губам. Ему вспомнилось, что Бонхёффер писал: не брак укрепляет любовь, а любовь укрепляет брак. Тайлер хотел упомянуть об этом, но рыдания Дорис стали очень громкими. Он не помнил, чтобы еще кто-то из прихожан производил такой шум, какой исходил из уст Дорис: рыдания громоздились одно на другое, становясь все громче. Он отодвинулся еще дальше к спинке кресла.
— Это ужасно, — рыдала она. — Жить так, как я живу!
— Да, конечно, еще бы… — сказал Тайлер. — Теперь послушайте, — он поднял ладонь, и постепенно ее рыдания замедлились, но все же последовали еще два или три всхлипа. — Я знаком с пастором из Брокмортона, — продолжал Тайлер, — который работает с семейными парами, и я позвоню ему, если вы скажете, что Чарли согласен на консультацию. Я был бы рад дать такую консультацию сам, — добавил он, что было неправдой, — но могло бы быть лучше, если бы мы воспользовались помощью человека не из нашего города. Вам придется спросить у Чарли. Надо это выяснить.
— Ну, я думаю, это безнадежно.
— Дорис, — начал он снова, — давайте подумаем. Давайте подумаем о том, что говорил Рейнгольд Нибур.
[17]
Он говорил: «Интимные отношения в семейной жизни могут быть бесконечно преображены милостью Господней».
— Интимные отношения. — Дорис наклонилась вперед. Ее серое пальто раскрылось, и стала видна белая блузка, сильно натянувшаяся впереди у пуговиц. — В нашей интимной жизни он заставляет меня чувствовать себя очень плохо. В нашей частной жизни. Он делает так, что я чувствую себя совершенно неполноценной.
Тайлер смотрел на Дорис очень серьезно, чтобы она не могла догадаться, как ему не хочется выслушивать все это.
— Он дал мне всякие брошюры прочитать, когда уезжал на ту конференцию в Бостоне. Что-то вроде инструкций.
Тайлер ждал. Она высморкалась.
И тут зазвонил черный телефон. Оба они посмотрели на аппарат. Тайлер дал ему прозвонить два раза, прежде чем сказал:
— Простите, Дорис, я всего на одну минуту… — Он поднял вверх один палец и увидел, как Дорис поджала губы и принялась рывком натягивать перчатки. — Нет-нет, Дорис, не уходите. Тайлер Кэски у телефона…
Впрочем, Дорис так и так пришлось бы уйти. И ему самому тоже. Кэтрин в школе вырвало.
Но маленькая Джинни Кэски была просто прелесть. Вот она здесь в субботнее утро: белокурая, с вьющимися волосами, прелестная малышка; она топочет повсюду, засунув пальчики в рот, и издает счастливые звуки, а потом тянется мокрой ручонкой потрогать какую-нибудь ножку, или собаку, или чье-то лицо, если оно вдруг окажется поблизости. Если ее бабушка, всегда готовая вытащить платок, вытирала маленькую ручку насухо, Джинни, казалось, не обращала внимания, она спокойно ждала, улыбаясь и разглядывая все вокруг, а как только ее рука освобождалась, она тотчас же отправлялась обратно — либо в рот девочки, либо потрогать что-то, что привлекло внимание малышки. Сейчас она стояла на диване, рядом с отцом, и похлопывала его по голове со все возрастающей энергией, так что Тайлеру, посреди беседы с матерью о недостаточной чистоте у него в доме, пришлось сказать дочери: «А ну-ка полегче. Полегче».
— Будь хорошей девочкой, Джинни, — сказала бабушка.
В ее авторитетном тоне звучала усталая нежность. Речь Маргарет Кэски обычно была медленной, протяжной, с новоанглийской раздумчивостью.
— Тайлер, — спросила она, — а что, окна-то она моет? Что, собственно, она должна делать за те деньги, что ей платят?
Все дело было в этом ярком солнце. Тайлер ощущал себя выставленным напоказ, сидя на диване в гостиной, в то время как его мать критиковала работу женщины, от которой он недавно, в трудный миг, получил утешение. Он кивнул в сторону окна, на которое чуть раньше указала его мать. Перед этим она достала из сумки бумажную салфетку, встала на один из обеденных стульев и смахнула паутину, которую увидела там наверху.
— Мама, — предупредил он тогда, — осторожно!
Она ведь была уже немолода, щиколотка у нее могла сломаться, словно сухая щепочка для растопки.
