Миссис Келли, мать Билла, помогала нам по хозяйству, но не решалась войти в коттедж из страха заразиться, хотя Сара заболела после того, как навестила ее сына. Каждый вечер миссис Келли несла поднос на другой конец двора. На нем стояли чашка с бульоном, тарелка с сухариками, кувшин воды. Она подавала еду через открытое окно. Она не общалась с невесткой, лицо защищала маской и, оставив поднос, бежала обратно через двор, словно наша милая Сара была ядовитой змеей. Сара говорила мне, что женщина, которая может сама спасти себя, никогда не пропадет. Но сейчас ее никто не мог спасти. Лицо ее лишилось красок, ночью по двору разносился кашель. Младшая сестричка, Ханна, ложилась спать, зажимая уши руками, словно хотела отгородиться от страданий нашей дорогой Сары. Но я слышала все. Я слышала. Я сидела у окна и думала — а что там, в ином мире?
Готовясь к посещению сестры, я надела красивое синее платье, хотя черное было выстирано, выглажено и дожидалось в шкафу. Я не стала надевать перчаток, как иногда делают люди, ухаживая за больным. Сара всегда была такой бесстрашной. Может, поэтому наш отец обожал ее? Я не обвиняю его. Еще девочкой она была прекрасной пловчихой и прославилась тем, что проплыла от Бостонского порта до Свемпскотта. Ее сопровождала шлюпка, чтобы в случае необходимости прийти на помощь, но вскоре потеряла из виду в тумане. Сару сфотографировали для газет, с венком на голове, с широкой улыбкой на лице, в мокром купальнике. Она была из тех женщин, которые в минуту опасности становятся красивей, решительней, собранней. Она всегда ходила с отцом в походы, рыбачила с ним, и еще она очень любила лошадей. У нее было с ними полное взаимопонимание, и она говорила, что людей, которые применяют хлыст, самих надо сечь хлыстом. Она была одаренной художницей, и ее акварели ценились не только в округе Беркшир, где она жила, но и за его пределами, в Манхэттене, где она училась. Смеясь, она говорила, что ее душа принадлежит Нью-Йорку, а сердце — Беркширу. Одна из ее картин висит у меня над кроватью. На нем изображена гора Хайтоп, которую я могу видеть из окна. Но я предпочитаю оригиналу картину сестры. Глядя на ее картину, я воображаю себя Сарой и хоть так могу взглянуть на мир ее глазами.
Мужчины постоянно влюблялись в мою сестру. Мальчики в школе забрасывали ее любовными записками. Художники просили ее позировать, но она смеялась и отвечала — пусть сами попозируют ей. Один молодой человек из Нью-Йорка встал на колени у нас на крыльце. Отец пригрозил ему из окна ружьем. Это было смешно, если учесть добрый нрав отца и то, что ружье давно не стреляло. Поклонник сестры не желал сдаваться, и отец пригласил его на обед. Это был богатый молодой человек, которого покорили талант и красота моей сестры, однако в конце концов Сара выбрала Билли Келли, которого она знала со школьных лет. Он надежный, как скала, сказала она мне. Я была всего лишь ребенком, но мне захотелось возразить, что человек — это не скала. Сама я предпочла бы человека, который как река — переменчивый, стремительный, неожиданный.
Я открыла дверь коттеджа, готовая исполнить все, о чем попросит сестра. В воздухе кружились пылинки, желтые, как трава в поле. В прихожей было тихо, если не считать тиканья часов на камине. Я подошла к спальне и постучала. Дверь от моего прикосновения открылась. Сара лежала в постели, ее собачка свернулась рядом. Этого мопса, которого Сара назвала Топси, купил ей отец, когда она была младше меня. Сейчас Топси было почти пятнадцать лет, очень преклонный возраст для его породы. Топси был другом и защитником Сары, и ее единственной компаний с тех пор, как она заболела. Он приподнялся и залаял на меня, словно видел впервые в жизни.
— Топси! — Его злоба удивила меня. — Это же я.
Сара протянула руку, чтобы погладить его, и он успокоился. Однако продолжал пристально наблюдать за мной.
Родители дали сестре право придумать мне имя. К счастью, она не назвала меня так, чтобы это рифмовалось с Топси. А то меня могли бы звать Флопси — будь Сара менее художественной натурой. В течение трех недель я жила безымянной, просто дитя в колыбели. Наконец моя сестра приняла решение: Азурина. Она сказала, что не смогла найти имя столь же прекрасное, как я, и поэтому пришлось его выдумать. Так называется одна из акварельных красок, зеленовато-голубая, переливчатая, как самоцвет. Наверное, с человеком, который дает нам имя, устанавливается особая связь. По крайней мере у нас с Топси получилось именно так. Трудно сказать, кто из нас испытывал большее горе, видя Сару в таком состоянии.
Я села на стул у кровати и позвала сестру: «Сара». Какое удивительное имя, изначальное, чистое.
— Не подходи ко мне близко, — предупредила Сара. Она прижала ко рту платок. — Я только что говорила с отцом и с матушкой. Я разговариваю с ними постоянно.
Я вздрогнула, представив, как близка она к мертвым — даже может слышать их голоса.
— Они любят меня, — объявила она, как маленькая девочка своей строгой тетушке.
— Я тоже люблю тебя, — ответила я.
Она исхудала, но оставалась прекрасной. Из-за лихорадки глаза увлажнились. Она выглядела примерно так, как на фотографии, сделанной в Бостоне, на берегу.
— У меня есть одно желание. — Сара говорила торжественно и сосредоточенно.
Я сразу догадалась: она осознает, что скоро умрет. Я поняла, что мне не надо притворяться с ней. И была благодарна ей за это.
Я придвинула стул ближе к кровати, чтобы лучше слышать. Я хотела запомнить каждый миг, потому что он никогда не повторится. На подоконнике стоял поднос со вчерашним нетронутым ужином. Кувшин с водой был полон до краев. Окно было открыто, и ласточки летали рядом, щебеча, расклевывая с тарелки крошки сухарей. Я не чувствовала себя десятилетней девочкой, хотя мне было только десять лет. Я знала много больше, чем положено десятилетней девочке. Я видела боль сестры. Лучше бы я была как Ханна и зажимала уши.
— Я хочу, чтобы ты позаботилась о том, кого я люблю. Дай слово, что ты никогда не бросишь его.
Голос Сары звучал глухо. Ей было тяжело говорить. К тому же она никогда ни о чем не просила, и от этого ей было еще тяжелей. Всю свою жизнь она давала людям гораздо больше, чем получала от них. Я молча выслушала ее просьбу. Я подумала, что она имеет в виду Билли, и удивилась — ведь я всего лишь ребенок, и мысленно содрогнулась. Неужели она хочет, чтобы я всю жизнь посвятила ее мужу, а потом, может, вышла замуж за него, как это иногда бывает — после смерти сестры другая сестра выходит замуж за ее мужа? Все равно, я обещала Саре, и я сдержу слово. Слезы текли у меня по лицу, но голосом я владела и сказала решительно, как человек, который жертвует своей жизнью:
— Я сегодня же напишу Билли. Я позабочусь о нем.
— Билли! — Губы сестры почти сложились в улыбку. — Я не про Билли. Я хочу, чтобы ты забрала себе Топси. Теперь он твой.
В каком-то смысле я испытала облегчение, в каком-то — разочарование. Моя сестра распрощалась с человеческим миром. Топси, который отныне принадлежал мне, зарычал.
— Он не любит меня, — по-детски обиделась я.
— Зато я люблю, — ответила Сара. — Если бы я не доверяла тебе больше всех, я бы не поручила его тебе.
