Глава 23
Слезы
Задумав сбыть с плеч надоевшую, унылую жену (отлучить ее от
себя иначе граф не мог: всякий развод утверждался Синодом, а этот брак,
придуманный императрицею, и вовсе был неразрешим ни по законам церковным, ни по
светским уложениям, только смерть могла разорвать сии узы), Строилов решил
добиться своего не мытьем, так катаньем и все рассчитал правильно, да
промахнулся в одном: крепко рассердил Потапа Спиридоныча Шумилова, враз
превратив сего многопудового добродушного приятеля в столь же многопудового
непримиримого врага.
Потап Спиридоныч вовсе не был так глуп, как казалось на
первый взгляд; вдобавок умел разбираться в людях, а натуру имел пылкую и
рыцарственную. Еще там, на волжском берегу, рядом с тушею медведя, на которую
он старался не смотреть, Шумилов выслушал торопливую исповедь Елизаветы о ее
семейной жизни и преисполнился страшной ярости. Он сразу понял, что графу
Строилову во что бы то ни стало хотелось развязать себя от опостылевшей жены.
Изобретательная жестокость Валерьяна была невообразима этим простым, добрым
умам и показалась Шумилову нечеловеческой. И когда Елизавета, поведав обо всем,
что ей привелось испытать в Любавине, всхлипнула напоследок:
– Божусь вам, что сил моих недостанет к перенесению новых
мерзостей! – Потап Спиридоныч показал себя подлинным философом, ответив:
– Может быть, самая жестокость вашего мужа делает вас
сильной и добродетельной!
На это Елизавета только расплакалась. Так, значит, она
должна терпеть мучения лишь потому, что Валерьян – некое орудие судьбы, которое
постоянно переделывает ее натуру, как придирчивый ваятель переделывает свое
творение? Но для чего же, сперва создав Елизавету непокорной и гордой, судьба
теперь решила сделать ее робкой и забитой, словно узница смирительного дома?!
Она плакала и проклинала себя за то, что упустила миг и не
ушла с Вайдою и Соловьем-разбойником, которые то ли побоялись связываться с
грозным Потапом Спиридонычем, который показался им даже опаснее медведя, то ли
сочли, что знакомство с ними может скомпрометировать графиню, и, представив
свое появление на берегу как чистую случайность, бесследно исчезли, не
простившись, еще прежде, чем на крутояре появились любавинские верховые,
предводительствуемые самим Строиловым.
Елизавета могла бы поклясться, что сердце у него облилось
кровью при виде живой и невредимой жены, однако достало сил изобразить
приличную случаю радость.
Притворяться, впрочем, пришлось недолго, ибо Потап
Спиридоныч с неожиданным для его корпуленции проворством взмыл на крутояр…
Вовсе не для того, чтобы облобызать приятеля! Хотя он стиснул графа в своих
поистине медвежьих объятиях, это была мертвая хватка, сопровождаемая столь
чувствительными тычками под ребра, что граф сделался почти бездыханен.
Потап же Спиридоныч, согнав слуг с коней, на одного усадил
измученную, дрожащую Елизавету, на другого взгромоздился сам и прибыл в
Любавино победителем, везя в виде боевой добычи графиню, а в виде опозоренного
пленника – графа.
Впрочем, Шумилов тут же распорядился подать Строилову уход и
сам присутствовал при его постели, когда тот наконец-то пришел в чувство. Все
слуги были высланы, и никто и никогда не узнал, о чем шла речь между бывшими
приятелями; однако после сего разговора избитый управляющий, об участи коего
Елизавета успела поведать Шумилову, был извлечен из своего подвального
заточения и перенесен в его комнаты, а дворне Потап Спиридоныч громогласно
объявил, что отныне ежедневно будет присылать из Шумилова гонца справляться о
самочувствии графини; и горе тому, кто посмеет ее прогневить, а тем паче
обидеть: он будет иметь дело вот с этим кулаком.
Кулак был предъявлен и произвел неизгладимое впечатление. И,
конечно, не случайно сия нравоучительная беседа происходила под настежь
распахнутыми окнами графской опочивальни… Но Валерьян то ли вновь впал в
бесчувствие, то ли вспомнил о свойстве Потапа Спиридоныча с самими Шуваловыми,
и в нем возобладало благоразумие, потому что он никак не опроверг властных
речей Шумилова. И они, таким образом, обрели силу закона.
Засим гороподобный рыцарь пожелал откушать (и в самом деле,
ведь после достопамятного обеда прошло не менее двух часов, столь богатых
событиями, что невозможно было не проголодаться) и проследовал в столовую.
Однако Елизавета отказалась составить ему компанию, желая как можно дольше не
разочаровываться в этом новом, неожиданном и столь привлекательном образе
Шумилова. Она поспешно сменила грязное, мокрое, изорванное платье, кое-как
переплела косы и побежала к Елизару Ильичу.
* * *
Это зрелище едва не заставило ее зарыдать в голос. Но сейчас
надо было не плакать, а спасать жертву графского самодурства. Пришлось
скрепиться.
В компании с почти наголо остриженной, а потому утратившей
всю свою строптивость Агафьей Елизавета принялась отмывать изувеченное,
избитое, бесчувственное тело управляющего. От Агафьи толку было немного: она
была еще не в себе после утреннего происшествия, все время рыдала и годилась
лишь на то, чтобы подать-принести. Благодаря своему возрасту она хотя бы не
жеманилась, не взвизгивала, не пялилась на обнаженное мужское тело, что
неминуемо проделывали бы молодые горничные. Сама же Елизавета вообще не
воспринимала Гребешкова как мужчину (в том-то и состояла полная, трагическая
безнадежность его любви, что он был близок ее душе, ничуть не трогая сердца:
скорее брат, чем даже друг); и если руки ее дрожали, кровь стучала в висках, то
повинно здесь было не томление плоти, а жалость к полуживому Елизару Ильичу и
негодование на свою беспомощность.
Ах, если бы вместо хнычущей, неуклюжей Агафьи здесь каким-то
чудом оказалась Татьяна! Цыганка Татьяна с ее ласковыми руками, которые
исцеляли уже самим прикосновением; с ее внимательными глазами, которые
врачевали уже самим взглядом; с ее тихим голосом, который проникал в самую душу
и утешал, и вселял уверенность, что не так все плохо в этом мире, как кажется,
а если и плохо, то непременно прояснится к лучшему; с ее цепкостью и упорством,
с какими она удерживала безнадежно больного человека на самом краю смертной бездны,
постепенно, шаг за шагом, оттаскивала от нее, возвращая к жизни!..
Елизавета чуть не плакала от мысли, что давно бы могла
повидаться с Татьяною, когда б не то заточение, в котором ее держали. Ведь
Василь в каком-то дне плавания вниз по течению. Но сейчас, когда жизнь Елизара
Ильича висела на волоске, даже это ничтожное расстояние казалось
бесконечностью. Теперь она вправе послать гонца, но он может не успеть привезти
Татьяну! Елизавета ругательски ругала себя за то, что, дважды встретившись с
Вайдою, дважды упустила возможность хоть что-нибудь узнать о Татьяне, которая
была ей ближе и дороже родной матери… Да она ведь и не знала матери своей.
