Елизавета понурилась. Это не Вольной, что ему скажешь! Был
бы Вольной, кинулась бы к нему, прошептала, глядя в отважные зеленые глаза:
«Забери меня отсюда! Ты у меня в долгу, помнишь?» И он забрал бы. Она знала
доподлинно, что забрал бы! Но этот – чужой.
– Я хочу еще раз поглядеть на Данилу, – пробормотала
Елизавета. – А потом пойду к себе и лягу в постель.
Она шагнула к двери. Соловей-разбойник не тронулся с места.
– Ладно, Лизавета, – наконец-то отступил в сторону. –
Погляди на своего Данилу.
Он пропустил ее вперед. И все время, пока Елизавета шла по
коридору, она чувствовала на спине жаркий взгляд.
Вот и дверь гардеробной Аннеты. Соловей-разбойник вынул
из-за пояса небольшой, остро отточенный ножик и принялся ковырять в замке. Это
напомнило Елизавете графа де Сейгаля и его сломанный стилет, и она слабо
улыбнулась прошлому – такому свободному, счастливому, полному надежд… В
коридор, конечно, луна проникнуть не могла, но Соловей-разбойник, наверное,
видел в темноте, как кошка, потому что дверь наконец-то открылась.
Вот здесь лунного света было предостаточно! Казалось, все
вокруг заткано самосветной серебряной нитью. Это было столь чудесно, что
Елизавета замерла на пороге. В такие комнаты входишь как во сне, даже не зная,
что ждет тебя там: счастье или горе… Она не заметила, как Соловей-разбойник
проник в чулан. Вдруг раздался звук удара, потом глухой стон – и на пороге
появился «серебряный» атаман с бессильно обвисшим «серебряным» Данилою на
руках.
– Что?.. – вскрикнула Елизавета, и горло у нее перехватило
от испуга.
– Пришлось его утихомирить. Он, бедолага, в своей клетке уже
спятил, – тихо пояснил Соловей-разбойник. – Даже меня не признал! – Тут он
поймал краем глаза свое отражение в одном из зеркал и хохотнул: – А немудрено,
ей-богу! Я и сам себя не узнаю в этом… – замялся лишь на мгновение, – в этом
свете. Все. Прощай!
Он торопливо двинулся к выходу, но цепь устрашающе звенела
при каждом движении.
Елизавета не выдержала:
– Погоди, я понесу цепь, а то разве мертвого не разбудишь.
Так они и пошли: впереди Елизавета, перекинув оковы через
плечо и придерживая, чтоб не брякнули, следом – Соловей-разбойник с
бесчувственным Данилою.
Они спустились на первый этаж, прокрались мимо заложенной
двери в гостиную, откуда доносился хмельной смех Аннеты (Елизавета словно бы
увидела ее темные глаза и голые плечи, блестящие при свечах, розовый пышный
парик) и возбужденный выкрик князя Завадского: «Вы истинный грабитель с большой
дороги, Валерьян Демьяныч!»
Соловей-разбойник глухо хрюкнул, заперхал. Улыбка его
сверкала в темноте.
Так, едва сдерживая хохот и грохот цепей, они вышли на
черное крыльцо, где уже стояла телега. Один мужик нетерпеливо перебирал вожжи,
другой – топтался возле. При виде странной троицы он ахнул и перекрестился.
Узнав своего атамана, разразился таким восторженным матом, что Елизавета
стремительно заткнула уши… и выронила цепь!
Грохот учинился такой, словно небо рухнуло наземь и
разбилось вдребезги!
У Елизаветы ноги подкосились, она начала падать, чувствуя
внезапно накатившую тошноту, вся покрывшись ледяной испариной и трясясь мелкой
дрожью.
Соловей-разбойник закинул Данилу в телегу, уже не обращая
внимания на цепь, успел подхватить Елизавету, прежде чем она повалилась, и,
держа ее под коленки, как только что нес парикмахера, быстро шепнул своим:
– Гоните вовсю! Да не забудьте: сделайте, как я сказал! – И
кинулся обратно в дом.
* * *
Елизавета не помнила, как очутилась в своей комнате, но
знакомое прикосновение прохладных льняных простыней помогло прийти в себя.
Открыла глаза, увидела над собой страшный, смуглый лик и
отвернулась в ужасе: теперь она в полной власти разбойника. К своим-то он добр,
а каково окажется с нею, с нечаянной пособницей? Ее мутило все сильнее.
А он, словно услышав эти мысли, отшатнулся, возмущенно
пробормотал:
– Да что я, право слово, зверь алчный?! Не бойся ты меня,
Лизавета. Скажи лучше, что с тобой вдруг содеялось? Испугалась, что ли? Да
полно…
Голос его звучал так мягко, успокаивающе, что лишь этого и
недоставало Елизавете, чтоб разрыдаться в голос:
– Я беременная!..
Соловей-разбойник отшатнулся, даже зубами скрипнул.
– Ах ты, бедная моя! – сказал с такой жалостью, что
Елизавета еще пуще залилась слезами, и он схватил ее за руку. – Да ништо! Ну
мутит, так ведь всякую бабу мутит при таком деле! Еще и наизнанку выворачивает.
Зато родишь сыночка аль доченьку, будешь миловать-пестовать – про все муки свои
позабудешь.
Елизавета была так поражена, что даже не нашлась что
ответить, а он продолжал:
– И гляди, сделать над собой ничего не смей. Дитя – посланец
божий, невинный! Руку на плод свой поднять – грех. Нынче же всем бабкам закажу:
какая решится тебе помочь, голову оторву!
– Да поздно уж, – растерянно молвила Елизавета, испуганная
его суровостью.
Он смягчился:
– Перво-наперво ничего не бойся. Я теперь за тобой
присматривать стану. Коли что не так, ты меня только позови, подумай про себя:
«Соловей, мол, разбойник, встань передо мной, как лист перед травой!» – и я тут
как тут явлюсь, поняла? А теперь, девка, мне пора. Ты же знай лежи да лежи, что
бы ни случилось. Ясно?
Его горячие губы мазнули по ее холодному, в испарине, лбу, и
атаман исчез за дверью.
Сколько продлилось ее оцепенение, Елизавета не знала, но
вдруг услышала крики на крыльце и поняла, что дворня подхватилась. Дом весь
дрожал от ударов. Это рвались из гостиной всполошившиеся господа.
На подгибающихся ногах Елизавета добрела до окна, высунулась
– и в белом, ясном свете раскаленной огромной луны увидела на крыльце
Соловья-разбойника, на котором, словно гончие псы, вцепившиеся в медведя,
поднятого из берлоги, висели полуодетые слуги. А на подмогу к ним уже летел
наметом всадник на вороном коне, вытаскивая из-за спины ружье… Это был
управляющий, вернувшийся прежде сроку.
