Хозяйничала на пирах, конечно же, Анна Яковлевна. Гостям раз
и навсегда было заявлено: графиня хворает и вообще не в себе. Сама же кузина
графская была в своей стихии, словно бы вновь кинулась в водоворот обожаемой
столичной жизни. Внешности своей она и всегда уделяла массу хлопот и времени, а
тут и вовсе как с цепи сорвалась! То и дело посылали гонцов в город, по
немецким парфюмерным лавкам, в поисках ароматных вод: гулявной, розовой или
зорной, или вовсе уже редкостных духов «Вздохи Амура», или мятной настойки для смягчения
кожи лица. С этой же целью, что ни ночь, напяливали на Анну Яковлевну некое
подобие знаменитой «маски Попеш», свято почитаемой московскими и
санкт-петербургскими красавицами: обкладывали лицо кусками замши, за неимением
потребного для сего драгоценного спермацетового жира в смеси с белилами
натертыми постным маслом в той же смеси, да на руки нацепляли перчатки,
подобным же составом пропитанные. Это все до того раздражало Валерьяна,
видевшего теперь по ночам не пылкую любовницу, а какое-то пугало огородное, что
он дворовым девкам проходу не давал. Да и свадьбы в эти дни на деревне игрались
одна за другой, так что графу было где потешить свою похотливую душеньку.
Анна Яковлевна была ленива до чрезвычайности, из тех
барынек, кои чулок на ногу не натянут, ежели горничная замешкалась. Однако
никого и никогда, даже верную Стефани и тем паче цирюльника Филю, не допускала
до своей прически: всегда своеручно жгла волосы щипцами, пудрила и укладывала
их. Вдруг, ко всеобщему изумлению, Анна Яковлевна завела себе парикмахера,
желая, очевидно, и вовсе разбить заскорузлые и к женскому кокетству нечуткие
сердца своих гостей. Она до тех пор пилила Валерьяна, пока он не плюнул и не
выложил сотню рублей соседу своему, князю Завадскому, за крепостного, большого
доку в волосоподвивательной, так сказать, науке, который женою Завадского был
послан в Санкт-Петербург на обучение к самому Бергуану, знатному уборщику и
волочесу, услугами коего пользовались самые изощренные придворные модницы.
Когда, освоив все тонкости ремесла, крепостной воротился к
господам, то оказался не у дел, ибо тем временем княгиня померла от родильной
горячки. Набравшийся столичной придури дворовый оказался Завадскому без
надобности. Ну а Анна Яковлевна была столь счастлива заполучить его, что и восторга
своего скрыть не могла: новое свое приобретение держала в чулане подле спальни
своей на цепи, будто опасного, хоть и прирученного зверя. Надобно сказать, что
и прежде поражавшие своим разнообразием прически Анны Яковлевны сделались
теперь истинным чудом. Даже Елизавету порою зависть брала, не говоря об
окрестных барынях, которые давали за Данилу-парикмахера любые деньги. Но ключ
от замка Анна Яковлевна носила у себя на шее. Приближаться к узнику было
запрещено под страхом чудовищной порки и продажи графу Крюкову из-под Арзамаса,
известному тем, что он скупал крепостных для дрессировки своих волкодавов. О
том, что слова Анны Яковлевны с делом не расходятся, знали все: это ведь она
выпросила у графа столь жестокое наказание для челобитчика, осиротив его жену и
тринадцатилетнюю дочь. В той же семье, чтоб мужиком хозяйство поддержать, одну
из первых свадеб по весне сыграли, каковой Валерьян не замедлил, кстати
сказать, попользоваться. Потому заключение Данилы-парикмахера никем не
нарушалось.
* * *
Слухи о чудо-мастере, конечно, дошли и до Елизаветы. Но в
отличие от дворни, забитой и запуганной до того, что в причины даже самых
несуразных господских поступков вглядеться не смела, Елизавета прежде всего
загорелась неуемным любопытством: с чего это вдруг Аннета засекретничала?
Подобная таинственность была вовсе не в ее натуре! Скорее она таскала бы своего
парикмахера с собою, будто комнатную собачку или арапчонка, напудренного,
завитого и напомаженного, увешанного орудиями его ремесла, хвастаясь им перед
соседками. Но такая скрытность… Делать Елизавете было решительно нечего, кроме
как размышлять. Поскольку же от тягостных мыслей о своем состоянии она всячески
пыталась отвлечься, то и углубилась в обдумывание Аннетиной придури, очень
скоро решив: здесь есть какой-то особенный секрет, и положила себе непременно
разгадать какой.
Случай помог.
Жила в доме кошечка – прелестное создание, маленькая,
гибкая, чистюля, сизо-серая, пушистая, будто облачко. Ее так и кликали – Тучка.
Елизавета очень любила эту киску за ушком почесывать, поглаживать по
шелковистому носику, глядеть, как щурятся прозрачно-зеленые, будто крыжовник,
глаза, и слушать заливистое мурлыканье. Да и Тучка льнула к ней, может, как
печально думала Елизавета, оттого, что и сама была брюхата и чуяла своим
звериным сердчишком ту же боль и муку в ласковом человеческом существе. И вдруг
Тучка пропала. Не было ее и день, и два, и три. Елизавета забеспокоилась:
небось окотилась где-нибудь, бедняга, лежит без сил. Кто накормит ее, кто
напоит? Уж не померла ли, не дай бог? Она к сей твари невинной до того
привязалась, что все время о Тучке тревожилась, даже сквозь сон; и вот как-то
на рассвете спохватилась оттого, что послышалось ей слабое мяуканье…
Елизавета соскочила с постели и, как была в одной рубахе и
босиком, выскочила из спальни. За окнами едва-едва брезжило. С кухни пока еще
не доносился звон посуды, не шаркали метлы по лестницам, не болтали в людской –
слуги еще спали; господа, долго шумевшие с гостями, уже угомонились. И в полной
тишине вновь зазвучал жалобный голосок откуда-то издали… Елизавета отворила
дверь в залу, где хранились остатки яблок, проползла ее всю на коленях,
заглядывая под все шкафы и диваны, хотя вчера и позавчера сие уже проделывала.
Ничего не обнаружив, вышла через другую дверь туда, где обычно избегала
появляться: к покоям Анны Яковлевны.
Вышла и замерла: тоскливый, измученный голос слышался здесь
совсем отчетливо. Это было отнюдь не кошачье мяуканье. Это был тихий плач, и
раздавался он из-за стенки, возле которой стояла Елизавета. Она отыскала кромку
шторной обивки, слегка ее оттянула и принялась разглядывать перегородку.
Кирпичными были только наружные стены дома, внутри он был сложен из бревен; и
вот в одном из этих тесаных, отшлифованных, мягко-золотистых бревен Елизавета
обнаружила сучок, высохший, а потому чуть-чуть покосившийся в своем гнездышке.
Поскребла ногтем… К ее изумлению, он легко выскочил, открыв дырочку –
кругленькую, маленькую, но вполне достаточную для того, чтобы прильнуть к ней
глазом, что Елизавета тотчас и сделала. Увы, ее постигло разочарование:
какая-то розовая пелена повисла перед нею, и была это, конечно, обивка той
комнаты. Оставалось уйти несолоно хлебавши, но любопытство разыгралось, да и
упряма была Елизавета, частенько даже себе во вред. Потому, пошарив по
лестнице, она отыскала в уголке тоненький прутик от веника и, сунув его в дырочку,
с величайшей предосторожностью принялась искать краешек этой розовой обивки.
Наконец ей это удалось. Не выпуская прутика, Елизавета вновь приникла к
отверстию, да так и ахнула…
