– Ты труслив, Валерьян, труслив и глуп! – прошипела она с
таким презрением, что граф вскочил и стал перед нею, словно ослушавшийся лакей.
– Я смирилась с твоей дурацкой придумкою и терпеливо выслушала все, начиная от
ваших любовных стонов и кончая отповедью, которую она тебе задала. Наследница
престола?! Как бы не так! Будь она ею, дала бы тебе согласие, приняла бы твою
помощь. Никто не отказывается от власти и богатства! Но она всего лишь воровка,
воровка или убийца, браком с которой императрица пожелала тебе за что-то
отомстить! Уж не знаю за что. Ты весь вечер метал бисер перед свиньями, да еще
и днем вынудил разыграть эту нелепую ссору, когда мы могли гораздо лучше
провести время.
Анна Яковлевна турнула с кровати Елизавету, будто кошку,
потом по-хозяйски расправила скомканные простыни, кулаком взбила подушки,
отряхнула нога об ногу босые ступни, юркнула под одеяло и, уютно позевывая,
пробормотала, нарочно подделываясь под простонародный говор:
– Что ж ты, Валерьянушка, медлишь? Али вдругорядь решился
женушку приголубить? А то, может, и я сгожусь?
Елизавета остолбенела от этой наглости.
Анна же Яковлевна, притворство сбросив, резко села и
визгливо прокричала:
– Не то решил послушаться сей шлюхи каторжной и
отцом-милостивцем смердам своим содеяться? Прямо сейчас и начнешь жизнь иную,
праведную? – Ее так и трясло от ревности и злобы.
Елизавета, как ни была потрясена, мимолетно пожалела Аннету,
вынужденную наблюдать, как ее любовник ложится в постель с другой даже не для
того, чтобы утолить внезапный голод плоти, а для утешения больного тщеславия!..
Додумать она не успела. Валерьян, вконец разъяренный Аннетою, сорвался с места
и вытолкал жену из комнаты.
Она ухватилась за перила, чтобы не скатиться с лестницы;
однако Строилов новым тычком, таким болезненным, что Елизавета не сдержала
крика, отправил ее вниз по ступеням; и она растянулась у подножия лестницы,
едва переводя дух и не веря, что руки-ноги целы. Думала, этим граф
удовольствуется, но он коршуном слетел сверху и кинулся на нее с кулаками, дав
наконец волю своему пылкому и жестокому норову. Схватив Елизавету за косу,
подтащил ее к дверям и так ударил под бока, что у нее и голосу недостало
кричать.
Елизавета вдруг ощутила лютый холод и жгучее прикосновение
чего-то ледяного к полуобнаженному телу. И не сразу осознала, что лежит в
сугробе у крыльца, а дверь в дом с грохотом захлопнулась.
* * *
Елизавета о боли теперь и не думала, главное было не
замерзнуть. Опрометью кинулась вокруг дома к черному крыльцу, но и тут сени
были заперты. Она приникла к окнам, застучала кулаками в рамы, затрясла двери.
Мороз тер кожу ледяным напильником, стискивал тело будто клещами. Слезы
замерзали на щеках. И остатки надежды на милость судьбы, всегда выносившей ее
на руках своих из предсмертных бездн, тоже замерзли в душе Елизаветы, потому
что дом оставался безмолвен. Глаза ее, отчаянно озиравшие округу, вдруг
наткнулись на нечто столь ужасное, что и стон замер в горле.
На тропе, ведущей в хозяйственный двор, стояла высокая
дубовая колода, к которой был привязан полунагой человек, понуро свесивший на
грудь голову. При лунном свете Елизавета рассмотрела царапины от поспешного
бритья на его затылке, кровавые следы кнута на плечах… И вдруг вспомнила, что
Елизар Ильич заикнулся об еще какой-то каре, приуготовленной графом для
дерзкого челобитчика. Вот она, эта кара! И теперь уже ничто, никакое милосердие
не могло помочь несчастному. Он был мертв…
Вмиг вспомнились Елизавете все увещевания, обращенные ею к
Валерьяну. Она в отчаянии качнула головой. Крайняя жестокость характера графа
была ей известна. Но только сейчас открылось Елизавете, что вид и причинение
страданий были для него единственной утехою. Напрасно стучать, ломиться,
кричать – не отопрут. Никто из слуг не станет ради нее рисковать навлечь на
себя ярость графа, а ему до нее нет никакого дела. Надеяться надлежало только
на себя.
Уже не чуя ног, Елизавета кинулась через сад, где на
полдороге к обрыву стояло низенькое сооружение: черная баня, которую для
дворовых нынче как раз топили. И она не ошиблась. Здесь еще сохранилось дыхание
тепла, и оно было достаточным, чтобы руки и ноги тотчас заломило. Елизавета
сорвала с себя халат и вскочила в большущую бочку, почти полную уже простывшей
водою, которая показалась промерзшему телу кипятком. Стеная и плача, оставалась
в бочке до тех пор, пока железные крючья боли не перестали рвать ее тело на
куски; потом влезла на полок и, надевши халат, свернулась калачиком; распустила
свои длинные волосы и, укрывшись ими, старалась сберечь малую частичку тепла.
Пляска воспаленных мыслей постепенно утихомиривалась; на
смену страху за свою жизнь приходил обыкновенно не осознаваемый, но
вкоренившийся в плоть и кровь суеверный, еще из времен языческих, ужас каждого
русского перед четвертым банным паром, который искони смертелен для человека,
ибо в нем дозволено париться лишь чертям, лешим, русалкам, овинникам, навьям – ожившим
мертвецам и самим баенникам – существам, бесконечно враждебным всему крещеному
миру. Не зря четвертой перемены все боятся: «он», баенник-то, накинется, станет
бросаться горячими каменьями из каменки, плескать кипятком; и ежели не убежишь
умеючи, то есть задом наперед, может совсем запарить!
Как раз вчера, проходя мимо людской, Елизавета слышала, как
девки за прялкою друг дружке «страсти» сказывали: мол, пришел какой-то мужик в
баню уже ночью, запоздавшись, после всех разделся и только начал мыться, как
вдруг кто-то его сзади облапил и говорит: «Теперь ты наш!» Мужик оробел и едва
молвил: «Нет, я не ваш! – взялся за шейный крест и пролепетал: – Да воскреснет
бог!..» Державшие его руки ослабли, он вырвался и опрометью бросился из бани;
так голый и прибежал домой; сердце на пару у него зашлось, и не один час лежал
без языка: сроду такой страсти не видел!
Елизавета даже приподнялась и попыталась разглядеть при
блеклом лунном свете, скупо проникавшем в замороженное окошко, не видать ли на
золе возле печки крестообразных, точь-в-точь курячьи, следов навий, затаившихся
где-нибудь в темном углу. Ничего не нашла и со вздохом облегчения вновь уронила
голову на распаренные, душистые доски.
