Подобие улыбки вспорхнуло на ее губы, она оглядела камеру.
Радость несколько омрачилась пониманием, что не будет, вероятно, выхода иного,
как разорвать на полосы платок да свить из них прочную веревку… А вот к чему ее
привязать? Кровать деревянная, спинка сплошная, никакого крюка. А, есть! На
чем-то ведь висит икона, поглядеть надо. Она подтащила стул, взобралась на
него. Тут заскрежетал ключ в замке.
Узница спорхнула вниз, и, пока тяжелая дверь неспешно
отворилась, она уже сидела, как всегда, забившись в уголок кровати и укутавшись
в черный платок.
Сначала вошел караульный солдат и, диковато взглядывая на
заключенную, воздвиг на столе рядом с ее кроватью такой огромный шандал, что
она растерянно замигала и попыталась отодвинуться от света в самый дальний и
темный угол.
Солдат вышел. Появились два гвардейца в низко надвинутых
треуголках, в плащах, подбитых мехом, и узница подумала, что на дворе, наверное,
очень холодно, может быть, метель метет…
Гвардейцы, заметив ее выражение, быстро переглянулись, потом
тот из них, кто был повыше ростом, проговорил голосом хрипловатым и ломким, как
у юноши:
– Соблаговолите назвать ваше истинное имя, сударыня.
– Меня зовут Августа-Елизавета, княгиня Дараган, – привычно
отозвалась узница, пытаясь рассмотреть лица своих гостей.
– Вы уверены, что сие – ваше настоящее имя? – Голос
возвысился, сделался нетерпеливее; узница насторожилась: так могла бы говорить
женщина, стараясь выдать себя за мужчину.
Ей понадобилось время, чтобы справиться с собою и ответить
елико возможно спокойно:
– Нет. Но прежде чем я назову свое истинное имя и звание, я
хотела бы увериться в ваших полномочиях задавать мне подобные вопросы. Разве
мало, что я отвечала вчера самому императору?
Гвардейцы помолчали, потом бывший ростом пониже выступил
вперед, снимая головной убор. Этому примеру последовал второй. И узница поняла,
что ее догадка была верна: перед нею стояли две женщины.
Той, что начала беседу, можно было дать около двадцати, но в
чертах ее лица было и впрямь много мужского, словно по ошибке природы: тяжелый
лоб, грубоватые челюсти, глубоко посаженные едкие глаза. В манерах ее также
обнаруживалась некоторая угловатость, порывистость и очень мало женской грации.
Спутнице, очевидно, перевалило за тридцать. Впрочем, ее лицо
выглядело чрезвычайно нежно и моложаво.
При виде сего пленительного лица сердце узницы глухо
стукнуло. Она могла бы поклясться, что никогда не видела эту женщину прежде;
однако не сомневалась в ее праве задавать самые серьезные вопросы, карать и
миловать.
– Думаю, мне нет нужды представляться, – раздался мягкий и
приятный голос, в котором едва различим был твердый акцент. – А это княгиня
Дашкова, – жест в сторону мужеобразной дамы. – Она вполне в курсе дела, так что
можете говорить свободно. Итак, ваше имя?
Узница уверилась в правильности своей догадки. Если вчера
здесь был император, то сегодня ее удостоила посещением сама императрица! Это
должно, должно было случиться, она дождалась! Наконец. И за кого бы они ее ни
принимали, верят они ей или нет, она для них особа достаточно важная, почти
ровня, а значит…
– Мое настоящее имя – Августа-Елизавета Романова, я родная
дочь покойной императрицы Елизаветы Петровны.
Очень трудно было произнести эти слова с достоинством, сидя
в принужденной позе на низкой тюремной кровати, но чего узница ожидала в ответ
меньше всего, так это сочувственной улыбки на губах ее коронованной
посетительницы.
– Бедное дитя, зачем вы упорствуете в сем заблуждении? Ну
сами рассудите, какой в этом прок? Чего вы добиваетесь? Неужто возможно, чтобы
коронованный государь принял всерьез никому не ведомую наследницу своего
собственного престола? Зачем повторяться, коли могли вчера сами убедиться в
несерьезности его отношения к притязаниям какой-то незаконнорожденной особы,
которую даже ее матушка не пожелала признать?
– Она не успела, – попыталась возразить узница, однако
императрица сурово воздела палец:
– Государыня знала, что умирает, я была при ее кончине, и об
Августе-Елизавете она ни слова не молвила.
– Матушка ничего не знала о моей судьбе! Возможно, считала
умершею. Гонец мой был перехвачен, так что…
И вновь узницу остановила ироническая улыбка.
– Вы про герра Дитцеля? Ну что ж! Коли он ваш гонец, вы,
верно, хотите с ним встретиться?
Узница перевела дыхание так быстро, что заминка осталась
никем не замеченной:
– Где же он? Как чувствует себя?
– Герр Дитцель скончался от потрясения, вызванного смертью
императрицы Елизаветы Петровны, – сухо ответила Екатерина.
Узница прикрыла глаза. Она видела фелугу, гонимую
стремительным ветром, долговязого седовласого человека, который ловил
непослушные страницы книги… Она и сама не знала, горе или облегчение овладело
ее душою при этом внезапном известии.
– Думаю, – продолжала Екатерина, – в смерти господина
Дитцеля равно повинны и та, которая вынудила его отправиться в столь долгое и
мучительное путешествие среди зимы, невзирая на его преклонные годы, на
слабость здоровья, и тот, кто перехватил его почти у цели и заточил в каземат,
не позволив исполнить миссию, кою он почитал важнейшею в своей жизни. Я не
берусь судить императора: действия его диктовались государственной
необходимостью; скажу лишь, что, по-моему, все можно было сделать иначе… Однако
в ту пору он всецело находился под влиянием весьма талантливого «дирижера»
Петра Шувалова. Это человек умный, олицетворенная находчивость, также плут и
мошенник, интриган из интриганов.
Узница внимала как зачарованная, хотя это имя ей ничего не
говорило. Да она и не слышала почти. Все это была одна видимость внимания, на
самом же деле в голове билась единственная мысль: «Что теперь делать?!»
– Шувалов слишком многое поставил на воцарение великого
князя Петра, чтобы трон без борьбы уступить бог весть кому. А в Италии у него
были свои осведомители, обладающие большой властью и возможностями. Они и
донесли, что княгиня Дараган внезапно отправилась в Россию. Да и герр Дитцель,
умирая, верил, что воспитанница его все ж воротится, а потому на смертном одре
снял с себя некую вещицу и просил священника передать ее княгине Дараган. Не
желаете ли взглянуть?
Императрица протянула раскрытую ладонь, на которой лежал
маленький золотой медальон с цепочкою – прелестное изделие знаменитых
флорентийских ювелиров.
