– Когда я здесь, я верю, что все люди имеют одинаковое
происхождение, и все роды одинаково старинны, и природа всех создала равными!
Если и мы, и они разденемся догола, то ничем не будем отличаться друг от друга;
если мы оденемся в их одежды, а они – в наши, то они будут казаться
благородными, а мы – простолюдинами, ибо вся разница в богатстве и бедности.
Жарко блеснув черными глазами из-под белой шелковой маски,
она поймала на лету букет и не глядя швырнула его в другую карету, а Лиза какое-то
мгновение еще стояла неподвижно, размышляя, как Августе удается столь точно
выразить словами то, о чем Лиза только еще думает. Уж кому, как не ей, знать,
что лишь бедность и богатство отличают одного человека от другого! И она
никогда не станет стыдиться тех дней, которые провела в Елагином доме, где
ходила чуть не в рубище. Как-то вдруг, разом, перед нею встала догадка, что
она, оказывается, давным-давно простила Неонилу Федоровну за все то зло,
которое та ей причинила. Быть может, останься Лиза в родительском измайловском
доме, она прожила бы куда более спокойные годы, но вот вопрос: была бы она от
сего счастливее? Да, судьба терзала бы и била ее меньше, но разве испытать
щемящие, блаженные приливы счастья… вроде как сейчас, когда целая охапка цветов
внезапно осыпала ее голову и плечи?
Лиза оглянулась. Высокий пират в алой кружевной рубахе, с
пистолетами за поясом и черной повязкой на глазу, держа одной рукой корзину,
доверху полную фиалок, выхватил из нее нарядный букет, намереваясь бросить в
коляску. Лиза и Августа, не сговариваясь, тотчас кинули ему по букету и только
тогда поняли, что движение пирата было обманным. Он с восторгом поймал их
букеты, в которые были вставлены непременные «стрелы любви», поочередно поднес
каждый к губам и, отвесив шутливый поклон, смешался с толпою.
– Эдакий наглец! – вспылил Фальконе. Наряженный тоже
Пульчинеллою, он чувствовал себя в белом балахоне чрезвычайно неловко и
втихомолку бесился, не принимая участия в цветочной забаве, старательно
уклоняясь от реющих в воздухе букетов.
– Вовсе нет! – с жаром возразила Августа, и Лиза изумленно
воззрилась на подругу: она никогда не слыхала в ее голосе такой радости, такой
чарующей мягкости. – Он просто получил то, что ему причиталось. Разве вы не
узнали его? Это тот самый кавалер, который позавчера вывел с Корсо нашу
calessino! А поблагодарить его мы смогли только сегодня.
Фальконе что-то неодобрительно проворчал, а Лиза с новым
вниманием уставилась в разноцветный круговорот масок, пытаясь отыскать
галантного кавалера.
Мелькнула черная курчавая голова, огненный взор, но в этот
миг раздался пушечный выстрел, и все кучера принялись заворачивать кареты в
ближайшие проулки. Однако Гаэтано, послушавшись протестующих воплей своих
синьор, не поехал далеко, а остановился почти вплотную к Корсо, чтобы дамы
могли увидеть новую забаву карнавала: corso di barberi – дикие скачки.
Пушечный выстрел был сигналом для всех экипажей покидать
Корсо, и в десять минут она опустела от катавшихся. Остались только пешеходы.
Но тогда раздались звуки рожков: это означало, что публике должно стать на
тротуары и оставить свободной середину улицы. Еще мгновение – и по Корсо, от
пьяцца дель Пополо к пьяцца Венеция пролетели, как вихрь, восемь или десять
лошадей, не взнузданных, не оседланных, без седоков. Это и были barberi, дикие
лошади. На спины их были нацеплены какие-то погремушки, которые звенели и
кололи лошадей, доводя их этим до неистовства; только этим состоянием и
объяснялась неимоверная, безумная быстрота, с которой они пролетели по Корсо.
На площади Венеции были протянуты в три ряда огромные
простыни; barberi прямиком влетели в эти простыни, запутались в них,
остановились и тем самым позволили накинуть на себя арканы.
Что было потом, Августа с Лизою уж не видели: начинало
темнеть, и Фальконе велел кучеру поторапливаться домой.
* * *
Как и опасалась синьора Дито, портниха подвела, и третьи
костюмы были готовы только к исходу карнавала. Два дня Августа с Лизою провели
дома, к вящему удовольствию фрау Шмидт и сурового Фальконе, коего страшно
раздражали шум и сутолока. Но молодые дамы от всех и даже друг от друга
тщательно скрывали то раздражение и нетерпение, которые владели ими: все бы
отдали, чтобы сейчас же очутиться на Корсо, вновь окунуться в разноцветный шум…
вновь увидать жаркие черные глаза, пленившие обеих! И когда синьора Дито с
помощью Гаэтано внесла на виллу Роза две огромные картонки с новыми нарядами,
обе молодые дамы расцеловали ее, как освободителя, принесшего ключи от их
тюрьмы.
– Вам – венецианское платье, княгиня Агостина, а вам, Луидзина,
королевский бархат! – улыбнулась синьора Дито; Гаэтано тоже улыбнулся,
довольный тем, как счастливы обе молодые дамы.
Фальконе, у которого не было иной подобающей одежды, ворча,
отправился натягивать ненавистный балахон Пульчинеллы, а девушки, едва оставшись
одни, наперегонки бросились к картонкам и, торопливо открыв их, замерли: наряды
оказались великолепными!
Впрочем, восторг длился недолго – платья были им решительно
не к лицу. Августа в наряде венецианской плясуньи смотрелась плоскогрудою,
угрюмою простолюдинкою; Лиза же выглядела унылой квакершей в тяжелом бархатном
платье Марии Стюарт…
– Да, – разочарованно протянула Августа, так и сяк подбирая
свои жесткие черные волосы и медленно поворачиваясь перед зеркалом. – Чтобы
выглядеть венецианкою, костюма явно недостаточно. Придется мне взять четыре
унции золототысячника, две унции гуммиарабика и унцию твердого мыла, поставить
все это на огонь, вскипятить и затем красить волосы, сидя на самом солнцепеке:
ведь именно так, согласно древним рецептам, венецианки придавали своим локонам
тот знаменитый золотистый цвет…
– А мне, – подхватила опечаленная Лиза, силясь уложить свои
легкие русые кудри в подобие строгой прически шотландской королевы, – придется
вымазать волосы сажею, чтобы хоть чуть-чуть уподобиться мадам Марии…
В глазах Августы вспыхнул странный огонек:
– Может, костюмами проще будет поменяться, чем волосы
перекрашивать?
