Несколько человек пассажиров и матросов потонуло; однако
Василию вместе с тремя товарищами по несчастью удалось взобраться в небольшую
лодку, привязанную к судну, и спастись… хоть долгих десять дней это спасение
казалось им невероятным. Кое-какой припас на самый непредвиденный случай в
лодке был; увы, сухари скоро кончились, и перед незадачливыми мореплавателями
маячил уже призрак смертоубийственной жажды, когда им удалось добраться до
пустынного берега.
Но еще не менее недели коренья и травы составляли
единственную пищу спасшихся. Благо корневища лотоса, найденного в небольшом
озерке, оказались вполне съедобны. От спутников своих Василий (он уже несколько
усовершенствовался в языке) узнал, что они называются хазан. Вкус этого хазана,
когда он сварен, напоминает вкус брюквы. Его едят также поджаренным или
печенным на угольях, а кроме того, из корневищ делают что-то вроде муки,
которую всыпают в похлебку, чтобы сделать ее повкуснее и погуще. Зерна лотоса
едят засахаренными, варенными в меду, или делают из них муку, вполне пригодную
для всякого рода печений. Осенью, когда прекращается цветение прекрасного
лотоса, его молодые побеги нарезают и едят вареными, как спаржу.
Увы! Все эти полезные сведения так и остались для Василия
отвлеченной этнографией, ибо взять огня, чтобы сварить корневища и побеги,
испечь хлеб из молотых лотосовых зерен, измученным путешественникам было
решительно негде.
Природа морского побережья со всеми ее красотами была мертва
для них. Никакие величественные виды, никакие хоры птиц и забавные ужимки
обезьян, подбиравшихся почти вплотную к людям, не могли истребить в душе
священного, первобытного трепета перед непроницаемой зеленой стеною джунглей, откуда
почти беспрестанно, а ночью вдвое, втрое сильнее доносился звериный рев.
Путники добрались до устья какой-то реки, впадающей в океан,
и продолжили путь по ее берегам, надеясь на встречу с человеческим жильем,
однако здесь их подстерегала новая смерть — крокодилы.
Словом, они были на грани отчаяния, когда однажды ночью
увидели неподалеку свет. Кинулись туда, подобно обезумевшим мотылькам, — и
обнаружили рыбака, который приманивал огнем рыбу.
Узрев полуживых, ободранных бродяг, навалившихся на него из
тьмы, рыбак сначала принял их за ужасных чудовищ — ракшасов и даже пустился
наутек, однако сердце у него оказалось доброе и отозвалось на жалостные мольбы,
расточаемые в четыре голоса. Он отвез страдальцев в рыбачью деревню, чтобы они
пришли в себя, прежде чем пуститься в дальнейший путь в Беназир.
— Похоже, твоя память пряталась на дне этого блюда! —
усмехнулся Реджинальд, поглядывая туда, где полчаса назад возвышалась огромная
гора риса. — Ты прекрасно все вспомнил!
— Это что, карри? — спросил Василий, запивая водой острое
рагу, которому он тоже отдал должное. — Оно не похоже на то, которое я ел в
Калькутте.
— Да, в Беназире особенное карри. Обычно варят куски птицы с
маслом, стручковым или красным перцем, зеленым анисом и небольшим количеством
шафрана, чеснока и лука. Здесь же в карри добавляют еще и самую малость
животного мяса.
— Мяса?! — с выражением священного ужаса переспросил
Василий, кое-что уже успевший узнать об обычаях индусов. — Надеюсь, это не
говядина?!
— Нет, поскольку для потомков Брамы сие смертный грех, —
подмигнул Реджинальд. — И не свинина, которую на дух не переносят поклонники
Аллаха. Это молодой барашек… и ты совершенно напрасно запиваешь его холодной
водой. Отведай-ка вина. Французское! — с презрением пояснил хозяин. — Однако
недурное. Правда, говорят, что выделывают эти вина на мысе Доброй Надежды, а не
во Франции, ну да это даже к лучшему.
Однако здешний климат скоро портит тонкие вина, а вдобавок
насекомые точат пробки. Вообрази себе, они точат даже сигары! Особенно
бесчинствуют муравьи!
Сэр Реджинальд болтал, изображал возмущение, смеялся, однако
глаза его пристально следили за гостем.
Какой у него отрешенный взгляд… Конечно, пережить такое
ужасное приключение, и где? Почти рядом с суйей, когда цель путешествия была
достигнута! Но, с другой стороны, философски рассудил Реджинальд, человек
должен понимать, что с ним может случиться всякая беда, если он едет в такие
диковинные края!
Что произошло с Бэзилом? Он смеялся, глядя в лицо смерти на
поле боя! Не мог же он так измениться после нескольких дней голодовки, подумал
Реджинальд с апломбом человека, которому никогда не приходилось растягивать
ломоть хлеба на три дня.
— Жаль, что у меня не такие длинные уши, как у зайца, —
вдруг усмехнулся Василий. — Не то меня можно было бы очень просто оттащить от
стола. Извини, Реджинальд. Это, наверное, выглядит устрашающе, но…
Я уж и не знаю, когда ел в последний раз.
— Что же, эти добрые, как ты говоришь, люди в рыбачьей
деревне не дали вам ничего в дорогу? — недоверчиво спросил Реджинальд — и даже
похолодел, такими растерянными, пустыми сделались вдруг глаза его друга.
— Этого я не помню. Веришь ли, я не помню ничего с той
минуты, как нас накормили во дворе дома старосты этой деревни и указали, в
какие хижины идти ночевать.
По пути меня догнал какой-то человек и, бесконечно кланяясь,
сказал: мол, староста передумал и мне назначено идти в другой дом, который он
сейчас и укажет.
Мне было все равно. Я повернул за ним, мы вышли на берег
реки. Помню, солнце садилось, небо было алое, золотое… Я приостановился
полюбоваться на закат, а мой провожатый сказал: «Скоро полнолуние, небо будет
чистым…» Потом кто-то положил мне руку на плечо — и все. И все, ты понимаешь? У
меня как бы помутилось в глазах, а когда прояснилось, я увидел себя стоящим
чуть не по колени в Ганге, а рядом был этот благословенный разносчик, нечаянно
окативший меня ледяной водой из всех своих кружек. Где мои спутники?
Где я был все это время, как добрался до Беназира, кто мне
дал те экзотические лохмотья, в которых я предстал перед тобой, — этого я не
помню. Совершенно не помню!
— Ну-ну, Бэзил! — Рыжий англичанин бодро хлопнул его по
плечу. — Ты отъешься, отоспишься, отдохнешь — и память вернется к тебе, уверяю!
Крепко же тебе досталось, дружище! А не стукнул ли кто-нибудь из этих дикарей
тебя, скажем, по голове?
Василий с комическими ужимками ощупал свою светло-русую
голову.
— Да нет, вроде не нахожу ни вмятин, ни шишек, — сообщил он
весело, однако в глазах его не отразилась улыбка. — Но странно… может быть, ты
и прав, потому что стоит мне напрячь память, как у меня в мозгу словно бы
разливается серебряный свет — такой, знаешь, блеклый, бледный, лунный…
