— Идите сюда, — повернулся он к путешественникам. — Знак
подан — горят все костры. Кангалимма ждет нас.
Варенька стиснула руки. Ей показалось или и впрямь долетело
откуда-то выпеваемое стройным множеством высоких голосов: «Гряди, голубица…»?
Поглядела в сверкающие небеса. Может быть, ангельское пение?
— Господи, помилуй! — выдохнула она чуть слышно и взглянула
на Василия, который тоже посматривал на ее побледневшее лицо.
Обычная дерзкая усмешка исчезла из его глаз, они были серьезны,
настороженны. Кивнул Вареньке, протянул ей руку; не говоря ни слова, повел по
ступеням.
«Ежели к алтарю, должен батюшка…» — мелькнула мысль. Но если
бы ее не поддерживал Василий, Варенька рухнула бы, где стояла, когда увидела…
За колоннами простиралась поляна. Позади стеной стояли
джунгли, и чудилось, будто именно из этой зеленой тьмы высунулась чудовищно
огромная голова зверя, подобного которому не может представить человеческое
воображение.
Все замерли, онемев, не в силах даже издать испуганного
крика.
Эта голова оказалась в несколько раз огромнее слоновьей,
однако то был именно слон, если судить по искусно приделанному хоботу, конец
которого гигантской черной пиявкою изгибался почти у ног путешественников. Но у
слона нет рогов, а у этого было целых четыре! Передняя пара на плоском лбу
торчала, слегка закручиваясь вперед и раздаваясь в обе стороны, как рога быка,
а за ними возвышались два других, массивные, разветвлявшиеся до такой
гигантской вышины, что могли бы, казалось, украсить головы десятка обыкновенных
оленей. В пустых впадинах черепа были вделаны подобия глаз из выделанной желтой
и прозрачной, как янтарь, кожи носорога, а за этим подобием глаз горели две
зажженные плошки, что придавало голове еще более ужасный, просто дьявольский
вид.
— Матушка Пресвятая Богородица… — прошелестела Варенька, а
Реджинальд произнес с отвращением, которое великолепно маскировало испуг:
— Да что ж это такое, наконец?!
— Обыкновенный сиватериум, — спокойно ответил Василий, краем
глаза ловя восхищенный, потрясенный взор Вареньки и принимая еще более
невозмутимый вид, словно зреть такие головы — для него одно из привычнейших
занятий.
— Я видел остов этого допотопного зверя в музее Азиатского
общества. Как правило, его раздробленные кости находят в Гималайских горах. Он
назван так в честь бога Шивы. А что, Нараян, этот сиватериум был любимым
зверьком твоей знакомой колдуньи? И она сберегла его скелет на память о
прошлом? Ну, тогда лгали люди, уверяя, будто ей триста лет. Мало сказать — миллион…
Цветочки-то вон — тоже. Поглядите — совершенно допотопные!
Белые цветы, охапками устилавшие поляну вокруг сиватериума,
были величиной с большую розу, однако лепестки их оказались совершенно
прозрачны. Ничего подобного никто и никогда не видел, поэтому их рвали с
благоговением и даже трепетом. Правда, Нараян испортил впечатление, сообщив,
что этих цветов в горах полным-полно. Вдобавок их влажный, очень горький запах
чуть не заставил путешественников расчихаться.
Поспешно положив цветы, они принялись нетерпеливо озираться,
как вдруг низкий, дребезжащий звук пролетел над поляной — странный звук, от
которого путешественники оцепенели. Чудилось, в лад ему забились, задрожали,
напряглись все жилки в их телах!
— Что это… что это за?.. — выдавил кое-как Бушуев, и у него
перехватило горло.
— Это ситара, — пояснил Нараян, который оставался совершенно
безразличным к колдовскому звуку, — однако не совсем обычная. У нас ее называют
ситарой демонов, и…
— Я требую все это немедленно прекратить! — послышался вдруг
возмущенный до надрыва голос Реджинальда. — Это… это людоедство! Ситара
бхуттов! Вы прекрасно знаете, что струны у нее сделаны из человеческих жил!
Дикость, дикость…
Он не договорил — умолк внезапно, и по виду его можно было
подумать, что он уже никогда больше не произнесет ни одного слова.
Перед ним стояла Кангалимма.
Все так и обмерли, до того неожиданным оказалось ее
появление. Никто не видел, как, откуда она взялась, и, если бы стало известно,
что она выросла из-под земли, это не удивило бы путешественников больше, чем ее
поразительная внешность!
Перед ними стоял очень высокий скелет, обтянутый коричневым
сафьяном, который лишь с большой натугою можно было принять за человеческую
кожу. На костлявых плечах была посажена крошечная головка, напоминающая голову
мертвого дитяти. Глубоко запавшие бледные, почти белые, выжженные временем
огромные глаза так и пронизывали все вокруг жгучим, пламенным взглядом, под
которым путались мысли, а кровь холодела в жилах.
Варенька слабым отзвуком мысли подумала, что Василий,
кажется, был прав. Какие там триста лет! Судя по наружности колдуньи, ей можно
было дать с таким же вероятием и невероятием и сто, и тысячу, и сто тысяч лет…
и миллион. Ни время, ни невзгоды жизни уже не могли ни коснуться, ни как-то
повлиять на эту статую смерти. Она изжила срок, когда старость что-то значит.
Всесокрушающая рука времени, коснувшись колдуньи в
предназначенный час, сделала свое дело — и остановилась.
Но самыми поразительными во внешности Кангалиммы были ее
волосы. Чудилось, десятилетия (столетия?) должны были давно выполоть
растительность на ее голове, однако у нее не было даже ни единой сединки!
Длинные, тяжелые, блестящие от кокосового масла платиновые пряди ниспадали до
самых пят, отсвечивая в лучах солнца каким-то странным зеленоватым блеском.
«Говорят, у покойников, у упырей растут в могилах волосы и
отрастают ногти!» — в ужасе подумала Варенька, с трудом отводя взгляд от
скрученных птичьих лапок — рук колдуньи, так и не разглядев, длинные ли у нее
ногти.
Кангалимма по-прежнему стояла неподвижно, словно
превратившись в безобразного бронзового идола, не сводя горящих углей своих
глаз с оцепенелых европейцев. В одной руке она держала небольшое блюдо, на
котором пылал большой кусок камфары. Желтоватое бледное пламя, развеваясь по
ветру, почти касалось ее лица, лизало ей подбородок и жгло ее мертвенное лицо;
но она, казалось, не чувствовала огня. Голову ее обвивала золотая змея с
пустыми, как бы выколотыми, глаза ми, в которых мерцали темные тени. Вокруг
морщинистой, как гриб, тонкой, как косточка, шеи колдуньи лежал тройной ряд
золотых тяжелых цепей, а поверх них — ожерелье из каких-то бледных камней,
напоминающих туманные опалы. Совершенно такого цвета были глаза Кангалиммы, но
вдруг они вспыхнули, наливаясь темным серым светом, когда взор их упал на
Нараяна.
Глубокий вздох приподнял кисею цвета шафрана, обвивающую
тощую фигуру.
