Пленник был человеком по своему времени и положению
образованным, ему приходилось читать о китайцах. Скажем, вот китайская пытка:
человеку выбривают макушку и начинают ему на темечко ледяной водой капать. Кап
да кап. Кап да кап… и опять кап да кап… И через самое малое время страдалец
сходит с ума. Опять же китайцы удумали: преступник лежит связанный по рукам и
ногам, а пытатели ему на брюхо ставят и накрепко привязывают опрокинутый
глиняный горшок. Ну, горшок и горшок: какая в том беда? А в том беда, что под
горшок сажают живую крысу. И никак ей иначе не выбраться, как прожрав себе путь
сквозь человечье живое, бьющееся, орущее тело. Китайцы мастаки были на такие
придумки, да и свои, родимые, не плошали при надобности… Но пленнику иногда
казалось, что легче с крысой на животе, чем с вечно мучимым, неутоленным,
страдающим, переполненным страсти орудием!
Нет, его больше никто не ласкал, но ведь не одними только
прикосновениями можно довести мужика до исступления. Глаза человеку господом
для того дадены, чтобы видеть. Не хочешь видеть — можно зажмуриться или
отвернуться. Но когда за каждую такую попытку получаешь от стражи короткий, но
болезненный, отнимающий дыхание удар под ребра, глаза сами собой на лоб лезут.
И видят такое, что оторвать их уже невозможно…
Однажды к нему привели девушку. Это была не распутница из
бассейна, а может быть, и она — кто их разберет, туземок? На его взгляд, они
все были одинаковые.
У этой, как и у прочих, глаза огромные, подведенные, губы
горящие от кармина, во лбу карминовый кружочек. Смоляные гладкие волосы
загибались на щеках колечками. Голова была увенчана жасмином, изящное
широкобедрое тело обернуто золотистой тканью, такой тонкой, что она почти
ничего не скрывала от жадного взора. Во всяком случае, видно было, что у незнакомки
разрисованы цветами груди, а вокруг укромного местечка (тоже голенького,
гладенького, как у той, первой) изображен жадно разверстый рот, который то
растягивался в сладострастной ухмылке, то разевался похотливо, то сжимался
жадно — в лад с отточенными движениями танцующего тела.
Сначала пленник просто любовался ею. Игривый взор,
мелодичное позвякивание множества браслетов (руки были унизаны до локтя, а ноги
— чуть не до колен), движения исполнены грации и изящества… Постепенно танец
ускорялся. И пленник почувствовал, как напряглось его тело, ответив на
страстный, откровенный призыв, который выражался в самом легком подергивании
накрашенных губ, переборе пальцев, движении ладоней, повороте головы,
притопывании босых ног с перстнями на пальчиках, даже вращении глаз. Она
сжимала ноздри, она дрожала ресницами, она отступала и наступала. При одном
резком повороте танцовщица изящно выскользнула из своей одежды, обнажив
смуглое, цвета корицы, тело с такой тонкой талией, что дивно было, как она не
переламывается в этих резких поворотах, полупоклонах, откидывании назад, когда
кончики Накрашенных грудей вызывающе смотрели ввысь, а бедра так и ходили
ходуном в чувственном вращении. Алый рот меж ее чресл исторгал пронзительные
призывные звуки: обыкновенный человек не смог бы их уловить, но пленник,
возбужденный, соблазненный, лишенный власти над своим телом, измаялся, внимая
этому чувственному зову, на который он жаждал ответить — и не мог! Когда он
лихорадочно забился на постели, девушка резко остановилась, подхватила с полу
золотистый шелк и Исчезла меж колонн.
Вошел черноглазый, внимательным холодным взором окинул
пленника, словно опытный оружейник, оценивающий размеры и мощь меча, — и
удовлетворенно кивнул.
— Бык, — произнес он. — Крепкий, могучий бык. Звезды указали
на тебя… ты изведаешь блаженство!
Пленник не поверил ушам, услышав эту тираду. Должно быть, он
чего-то не понял: подвело знание языка. Но переспросить было некого:
черноглазый уже удалился, оставив измученного пленника в покое… до новой ночи.
Однако дни его тоже трудно было назвать спокойными! Перед
ложем поставили ширму. Она сначала показалась пленнику невеликой, но, когда ее
развернули (трудились все десять стражей — верно, ширма была немалой тяжести!),
она оказалась огромной, как ворота.
Ширма была из тонко вырезанного, будто кружево, эбенового
дерева и удивительно красиво инкрустирована медными и серебряными пластинками,
а также множеством барельефов из слоновой кости.
Пленник, раз глянув, уже не мог отвести от них взор.
Такая невероятно сложная, дорогостоящая, тонкая и изысканная
работа имела целью запечатлеть все, что только может себе вообразить самое
разнузданное сладострастие. Видно, у художника было невероятное воображение,
потому что ни одна поза любовников на диковинных пластинах не повторялась.
Ширму расставили так, что она окружала ложе пленника со всех
трех сторон, и, куда бы он ни глянул, везде окружали его тела, творящие любовь.
А ночью пришел черноглазый. Он был не один: с ним было пять
нагих красавиц, и пленнику почудилось, будто у него сделалось помрачение ума:
все девушки были одинаковы, все напоминали и любительницу игр в водоеме, и
танцовщицу. Черноглазый тоже был обнажен — только голова прикрыта белоснежным
тюрбаном, — и пленник с невольным мужским превосходством поглядел на его
стебелек. Ничего особенного. Забора не прошибет, это уж как пить дать! То-то
этот черноглазый вчера так поглядывал на его оснастку — не иначе с завистью!
Однако очень скоро его хвастливая усмешечка пропала, а уста
искривила боль. Страданий, подобных нынешним, он еще не испытывал, потому что
на его глазах чертов туземец бессчетно любострастничал: сначала с каждой
женщиной отдельно, а потом со всеми враз, и не было, чудилось, изображения на
ширме, которое не воплотилось нынче в живые, страстные, стонущие картины. И как
ни помутнен был рассудок пленника, как ни был он истерзан невозможностью
оказаться на месте своего «наставника», он не мог не восхититься — или
ужаснуться — сдержанностью черноглазого, который раз за разом удовлетворял всех
женщин: по одной, по двое, по трое, сам оставаясь (по крайней мере внешне)
совершенно спокойным — с этим его непроницаемым взором и презрительно сжатым
ртом, который размыкался только для поцелуев. Иногда его взгляд скользил по
пленнику, испытывающему муки, по сравнению с которыми все страдания Тантала —
просто детский лепет, — и наступало мгновение отрезвления: в черных глазах
туземца светился откровенный вызов! «Ты, белый человек, — словно бы говорил он,
— мнишь себя центром Вселенной… Все белые люди таковы! Ты явился в наши земли,
заранее уверенный, что превосходишь нас изощренностью своего ума, силою своего
насмешливого, циничного нрава. Но я сильнее тебя! Я превосхожу тебя тем, чего
ты просто не ведаешь… не ведал никогда и никогда не изведаешь. Я умею владеть
своими желаниями. Я господин их, ты — их раб. Жалкий раб!»
