Мое «путешествие дилетантки» начинается с изрядной плюхи по
физиономии. В буквальном смысле! Едва я выхожу из подъезда, как что-то с силой
хлещет меня по лицу и, издевательски шурша, накрывает мне всю голову. Я слышу
топот, ощущаю рядом присутствие какого-то человека… Что ему надо?! Это он
набросил мне на голову… Что? Зачем?! Я не могу дышать! Продираясь сквозь
мгновенный, смертельный ужас перед удушьем, срываю с себя это жуткое нечто – и
уже в процессе срывания соображаю: это не более чем газета. А человек вовсе не
собирается меня душить – наоборот, он пытается мне помочь!
К счастью, я успеваю расчухать это, прежде чем выпутываюсь
из газеты, и мне даже удается быстренько сдернуть с исхлестанной физиономии
оцепенение ошалелого испуга, а взамен надеть выражение некоего юмористического
смущения. Со всклокоченными волосами, конечно, уже ничего не поделать, а впрочем,
ветер дует такой, что любая самая аккуратная прическа сразу становится сущим
помелом.
Солнце светит, голубое небо сияет, северный ветер хлещет по
улицам и таскает туда-сюда обрывки бумаги, пакеты, легкие пластиковые коробки.
Я недоверчиво озираюсь. Да что это творится вокруг, на
чистенькой, тихонькой рю Шо-ша, что означает «улица Горячего Кота»?! Сейчас ей
больше подходит название «Городская свалка». Почему? Как могло случиться
такое?!
– Мусорщики с сегодняшнего дня бастуют, – раздается рядом со
мной мужской голос, и я вспоминаю, что тут был какой-то мужчина, который
стаскивал с меня злокозненную газету.
А вот и он: стройный, не очень высокий, примерно с меня
ростом – типичный француз, лет сорока. Одет во все джинсовое – молодежный
стиль. Лицо не назовешь красивым, но оно такое оживленное, такое приветливое,
что поневоле кажется симпатичным. Коротко стриженным темным с легкой проседью
волосам не страшен ветер – здесь ему практически не за что зацепиться. А мои
волосы, чувствую, мечутся туда-сюда на манер шевелюры Медузы Горгоны. Впрочем,
о своем сходстве с этой опасной дамой я уже упоминала.
– Мусорщики? – переспрашиваю я тупо – и вдруг спохватываюсь:
– То есть эта газета была из мусорного ящика?!
Волна воображаемых вонизмов мгновенно окатывает меня. Может
быть, в эту газету заворачивали грязные башмаки. Или какие-нибудь промасленные
подшипники. Или резали на ней селедку! И все это теперь у меня на лице!..
Тотчас я соображаю, что селедка на газете – это не отсюда,
это реалии совершенно другой жизни, – и начинаю дышать спокойней.
– Уверяю вас, ваша красота ничуть не пострадала,
мадемуазель, – говорит мой спаситель, поигрывая своими яркими серо-зелеными
глазами. – Газета совершенно чистая, она за сегодняшнее число, посмотрите!
Никакой грязи на ней нет. А чтобы доказать вам это… – Он мгновенно скручивает
газету длинным узким жгутом, а потом – клянусь! Провалиться мне на месте, если
я вру! – откусывает от нее кусок и начинает истово жевать.
Такое впечатление, что в руках у него батон-багет, любимый
всеми французами хлеб. Здесь рядом буланжери́-патисери́, то есть
булочная-кондитерская, и мне частенько приходится видеть, как самые
рафинированные господа выскакивают из ее дверей, на ходу отгрызая верхушку от
длинного-предлинного, свежего-пресвежего, только что испеченного (пекут их тут
же, в буланжери) багета. Но вся разница в том, что те багеты – белые, румяные.
А этот, газетный, – такой весь грязно-пестрый. С картинками. И не хрустящий, а
шуршащий…
Тут я замечаю, что первый кусок прожеван и француз готов
приняться за второй. Рывком снимаюсь с ручника и кричу, схватившись за багетный
газет, то есть, тьфу, газетный «багет»:
– Нет, месье, что вы! Не надо! Ради бога, не надо!
Какое-то мгновение мы тянем эту штуковину в разные стороны.
Черт, хорошего качества французская газетная бумага! Какой-нибудь поганый
«Московский комсомолец» или аналогичная «Экспресс-газета» давно бы разорвались,
а эта печатная продукция только тянется, словно в бумагу добавлена модная
лайкра, но не рвется. Наконец мы оба разжимаем руки. Жгут падает на мостовую,
мы оба наклоняемся, опять хватаем его с разных концов, выпрямляемся.
– Позвольте, я возьму газету, – вежливо просит незнакомец.
– А вы не станете ее есть? – испуганно спрашиваю я.
– Клянусь, что нет, – качает он головой. – Я уже вполне сыт,
мерси. Я хочу ее выбросить.
Я медленно разжимаю руку и недоверчиво смотрю, как мой
спаситель делает два шага к мусоркам и пытается впихнуть жгут под крышку. Эти
зеленые контейнеры в обычное время стоят внутри подъездов, а ранним утром их
выставляют наружу, чтобы опустошили мусорщики, и теперь я вспоминаю, что уже
два дня, выкатывая Лизочкину коляску, натыкалась на неубранные контейнеры.
Делает он это как-то очень медленно. Мусорка набита битком, но не это
задерживает его. Он начинает читать какую-то статью в газете!
Вот это любитель печатного слова, я понимаю!
Я хихикаю, и любезный месье спохватывается. Отворачивается
от контейнера, и я вижу, что брови его озабоченно нахмурены. Однако француз тем
и отличается от представителя любой другой нации, что он не может смотреть на
женщину без улыбки. Выражение лица у незнакомца мгновенно меняется, становится
галантно-беззаботным, как будто все мировые проблемы ему по барабану. И даже
если бы перед ним стояла Годзилла, он бы продолжал улыбаться так же лихо.
– Прошу прощения, мадемуазель, – произносит он в это
мгновение и, запустив руку в мои волосы, легонько дергает за них! Но я не
успеваю ни возмутиться, ни даже удивиться, потому что он тут же показывает мне
полоску серебристой упаковочной ленты – очевидно, прилетевшую из той же
мусорки. Преподносит мне ее с полупоклоном: – А впрочем, зря я ее извлек. Это
нечаянное украшение вам необыкновенно шло, бель демуазель!
Я смотрю на него во все глаза. Странно – иногда я чувствую
себя невыносимо старой… Ну сколько мне там лет? Какой-то тридцатник! А
мироощущение – будто стукнуло минимум дважды по двадцать пять, как изящно
выразилась бы дорогая Элинор. Я устала от жизни, от своей любви, никому не
нужной. Может быть, даже и мне самой. Я устала от ненависти к близняшке… а ведь
это же все равно, что ненавидеть себя саму! Ненависть и усталость как раз и
старят женщину. Молоденькой и веселенькой я чувствую себя только рядом с
Маришкой и Лизонькой, которые меня любят, которым я нужна… и вот сейчас, когда
на меня с нескрываемым восхищением смотрит этот потомок мушкетеров. А может, и
гвардейцев кардинала, мне совершенно без разницы. Главное, что зеленоватый глаз
у него горит, бровь игриво изогнута, и о-очень двусмысленная улыбка так и
порхает по губам. Бель демуазель, прекрасная девушка… Х-ха! Пустячок, а
приятно!
