Аверьянов этой ночью не сомкнул глаз ни на миг. Да и спал ли
он вообще с тех пор, как выслушал свой приговор в Институте злокачественных
новообразований, открытом при МГУ в 1903 году преимущественно на деньги
фабрикантов Морозовых, отчего он так и именовался – Институт Морозовых? В
прошлом веке, когда еще собирались средства на постройку, будущий институт
назывался «лечебницей-приютом для одержимых раком и другими злокачественными
опухолями». Одним из таких «одержимых раком» был теперь энский банкир Игнатий
Аверьянов, и все деньги, накопленные им и вкладчиками его Волжского
промышленного банка, да и богатеями всего мира, не способны спасти его от
смерти. Рак желудка… неоперабелен… успешные опыты гастроэктомии пока не могут
быть применимы к нему и подобным случаям. Те препараты радия, первые из которых
были подарены клинике в 1903 году самими Марией и Пьером Кюри, тоже не могли принести
ему исцеление, как, впрочем, и воздействие ультрафиолетовых лучей,
электрической жары, повышения температуры, применения ферментов и других
химических препаратов. Аверьянов был обречен – он знал об этом все те недели,
которые провел в своей одноместной палате (стены выкрашены светлой масляной
краской, а полы покрыты метлахской плиткой, что позволяло для поддержания
чистоты два раза в неделю омывать полы и потолки водой под давлением 3,5
атмосферы из пожарных рукавов, присоединенных к специально устроенным кранам;
говорят, что по всей Европе нет столь образцового учреждения для лечения
злокачественных опухолей – об этом с гордостью рассказывал Аверьянову сам
директор института профессор Зыков).
Он уже почти приучил себя к мысли о неминуемой смерти. Но,
покинув больничные стены с их неискоренимым запахом дезинфекции, ощутив другие,
человеческие, живые запахи, доносившиеся в купе: еды из ресторана, дыма, угля,
пыли, ароматной воды, которой проводник обрызгивал ковровые дорожки в купе и
коридоре, машинного масла, даже клозетной неискоренимой вони, еще каких-то
паровозно-поездных штуковин, которым Аверьянов просто не знал названия, –
вдохнув эти почти забытые ароматы здоровой, неутихающей, неумирающей жизни, он
снова ощутил ту же растерянность, которая охватила его, когда он услышал:
надежды нет.
Лежа бессонно на своем диване в отдельном купе, слушая, как
дребезжит ложечка о стакан, а тот, в свою очередь, дзинькает о подстаканник,
разбивая вдребезги даже намеки на сон, Аверьянов отчего-то вспоминал, как был
несколько лет тому назад на похоронах молодого Александра Рукавишникова и
слушал проповедь знаменитого в Энске священника Макария Миролюбова:
– Смерть сама по себе не составляет несчастья, а
принадлежит к числу даров или благодеяний Божиих. Сколько бед или напастей
бывает от тела нашего, подверженного болезням и служащего орудием страстей!
Сколько также бед испытывает человек в этой жизни от мира, плоти и диавола! Но
все эти бедствия, напасти и скорби оканчиваются вместе с земной жизнью.
Посмотрите на лежащего перед нами юношу. И вы увидите, что смерть составляет
для него не потерю, а явное приобретение. Он лишен больного, слабого, немощного
тела и теперь свободно возносится духом, а некогда опять облечется телом, уже
безболезненным, нетленным в силе и славе! Расстался он с миром, исполненным
сует, скорбей и напастей, и теперь обитает в мире духов, где нет никаких забот.
Прекратил он беседу с родными и знакомыми, зато беседует отныне с горними
силами. Перестал жить темным гаданием на земле, зато ясно зрит лицом к лицу, во
что мы только веруем. Не приобрел ли он лучшее взамен нашего худшего?..
Сын миллионера умер от чахотки – умер юношей, не знавшим
жизни. По сравнению с ним пятидесятилетний Игнатий Тихонович мог считаться
глубоким стариком, ему было грех жаловаться на кратковременность земного пути.
Он мог от первого до последнего слова присоединиться к прощальной проповеди
отца Макария и почти наверняка мог согласиться с тем, что приобретает лучшее
взамен худшего: вечный покой взамен терзаний боли. Однако одна забота еще
оставалась у него, одна тоска угнетала, одна печаль еще не могла быть развеяна
мановением руки, оттого и слово прощания еще не могло быть произнесено.
Печаль эта была – Марина.
Нет, не эта Марина, которая стала в Энске притчей во языцех,
но та девочка, которую он когда-то принял из рук – очень полных и очень белых,
он помнил это, как сейчас! – акушерки и поцеловал в красный сморщенный
лобик.
Как, когда он потерял дочь? Как, когда она стала чужой?
Конечно, после похорон Антонины он никогда не заботился о
дочери так, как следовало бы. Пожалуй, смерть слишком рано оставила ее без
матери, а жизнь – без отца. И покинуть ее теперь в совершенном одиночестве
Игнатий Тихонович не мог, не имел права, понимая, что в таком случае не будет
он знать покоя даже и по ту сторону бытия. Он баснословно богат – Марина тоже
станет баснословно богатой! – и может купить ей самого умного, самого
сильного, самого благочестивого, самого надежного и самого красивого (для
женщин, даже дурнушек, это, черт возьми, имеет значение!) мужа. Он должен
передать Марину в его руки. Довести ее до алтаря и передать. Все остальное не
столь важно – его дела в порядке, Аверьянов знал это. Теперь главное – найти
человека. В Энске… он мысленно перебирал знакомых… Нет, наверное, придется
снова ехать в Москву или Петербург. Профессор Зыков сказал, что у Аверьянова не
больше двух месяцев в запасе. Придется поспешить. Главное – выдержать ту боль,
на которую он будет обречен в самом конце своего пути…
С этой мыслью он и шел по перрону энского Московского
вокзала, когда сзади подошел Смольников, тронул за локоть, сдержанно улыбнулся,
сообщил, что у него есть важное, не терпящее отлагательств дело, и предложил
зайти на полчаса в чайную для пассажиров первого класса.
Спустя ровно тридцать минут – Смольников славился своей
пунктуальностью – Аверьянов вышел из чайной с ощущением, очень сходным с тем,
которое испытал, услышав свой приговор от профессора Зыкова. Вся разница в том,
что тогда он желал продлить свою жизнь, а сейчас желал приблизить смерть.
Ну да, он хотел умереть! Причем прямо сейчас, на этом же
самом месте!
