Одна из примет весны – смена витрин в магазинах и лавках.
Убирают шубы и шапки, убирают штуки тяжелых, темных сукон. На смену выложены и
вывешены этакие веселенькие материи, причем сплошь для дамских нарядов, как
если бы мужчины либо перестали обшиваться вовсе, либо отныне станут заказывать
себе костюмы из розового атласа, бледно-зеленого шелка или голубенького, в
цветочек, ситца. А шляп, шляпок-то летних какое невероятное множество
выставлено! Туфелек открытых! Сандалий! И даже парикмахерские сменили рисунки в
витринах: исчезли унылые дамские головы со строгими прическами валиком – у всех
нарисованных красоток сплошь пышные кудряшки, там и сям легкомысленные завитки
и локончики. Весна, весна, весна…
Весна сего года (как, впрочем, и всех предыдущих годов)
ознаменовалась в Энске чередой балов. Не осталось, такое ощущение, ни одного
зала в городе, где бы не танцевали! В клубе Коммерческого училища, в Дворянском
собрании, в Народном доме, в фойе Николаевского театра, в актовых залах всех
гимназий… Ходили слухи, будто даже во Вдовьем доме на Напольно-Монастырской
площади престарелые вдовицы намерены устроить музыкальный вечер – духовной
музыки, разумеется, ведь отцы-основатели, миллионеры-старообрядцы, ничего
другого в стенах сего учреждения не потерпели бы. Но, наверное, это были только
глупые слухи. Прочий же Энск, повторимся, веселился вовсю. Однако самый роскошный,
самый пышный, самый веселый бал (так называемый «статский», куда даже военные
являлись в гражданском платье), по традиции, должен был состояться в Дворянском
собрании. Зал там был не бог весть как велик, приглашались только избранные, и
попасть туда дочери какого-нибудь присяжного поверенного не было, конечно,
никакой надежды. А потанцевать Саше Русановой хотелось до смерти – потанцевать,
развеяться! Забыть о печалях собственных, о страшной истории с Тамарой
Салтыковой, которую так и не собирались выпускать из психиатрической лечебницы,
о странном унынии, охватившем Шурку, прежде такого веселого и смешливого, а
сейчас безвылазно сидевшего в своей комнате, словно в заточении, выходившего на
улицу лишь по принуждению тети Оли, которая просто видеть не могла, как чахнет
и вянет любимый племянник… Она подозревала болезнь первой неудачной любви и
сочувственно вздыхала, вспоминая свою собственную любовь – первую, которая
стала и последней, пожизненной. На самом деле тетя Оля жестоко ошибалась, ибо
племянник был болен первой ненавистью и первым смертельным страхом, но
рассказать об этом он никому не смог бы, что и усугубляло его хандру.
Отец по-прежнему, как догадывалась Сашенька, шлялся к
омерзительной Кларе и запоем читал почему-то Бальмонта, к которому раньше
относился, мягко говоря, снисходительно, позволяя себе даже пародировать его.
Особенно такое бывало после какого-нибудь процесса, когда он приходил за
поздним ужином на кухню к Дане и провозглашал, тыча пальцем в кастрюли на
плите:
Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,
Хочу я крышку с тебя сорвать,
Хочу упиться горячим паром,
Хочу я ложечку облизать!
Хочу картошки вареной груду!
Топленым маслом ее польем!
Уйдите, боги! Уйдите, люди!
Мне сладко с нею побыть вдвоем!
Пусть будет завтра болеть желудок,
Пусть завтра печень не излечу…
Я утолю сегодня сосущий голод!
Я буду дерзок! Я так хочу!
Теперь же Бальмонт был в фаворе, над ним никто не
насмехался, и он не сходил, фигурально выражаясь, с отцовского письменного
стола.
Отец вообще изменился. Раньше любил рассказывать
какие-нибудь забавные историйки из своей практики, а теперь только плечами
пожимал: «Так, ничего интересного!» и за последнюю неделю только один случай и
вспомнил про какого-то жадюгу, который ждал за женой приданого больше, чем
получил, чуть не развелся из-за этого и даже отцу за визит не заплатил.
Поразительно, какое значение имеют для мужчин деньги! Просто поразительно!
Интересно, они все такие? И… и актеры тоже?
Словом, тоска была у Саши Русановой. И никаких надежд
повеселиться! Правда, Константин Анатольевич обещал все же раздобыть
пригласительный билет хотя бы на бал в Народном доме, поэтому Сашенька с тетей
Олей на всякий случай обновили прошлогоднее бальное платье, сшитое к Сашиному
шестнадцатилетию: чуть-чуть заузили в талии, укоротили, по подолу набросили
тюлевый чехол не бледно-розового, как раньше, а бледно-, нет – блекло-зеленого
цвета, тот же оттенок преобладал теперь в гирлянде вокруг декольте и кружевной
берте у пояса. Нужны были бы красивые серьги, но девушкам ничего не полагалось
носить, кроме жемчуга, а жемчуг Саша терпеть не могла.
Платье получилось обворожительным, особенно с новехонькими
шелковыми перчатками до локтя, тоже бледно-зелеными.
«Ну и кому это все нужно?» – смаргивая слезы, думала Саша.
После прошлого посещения Народного дома идти туда не
слишком-то хотелось. Был бы хоть концерт с участием Игоря Вознесенского, а так…
Одни печальные воспоминания!
Письмо, отправленное Милке-Любке на адрес «Магнолии»,
осталось безответным. Разумеется, Саша не указала свой домашний адрес, а
просила ответить на главный почтамт до востребования и ходила туда чуть не
каждый день – пока попусту…
Ужас, в общем.
И этот ужас продолжался до того дня, когда вдруг позвонила
Мопся Аверьянова и сообщила, что им с отцом прислали пригласительные билеты на
бал в Дворянское собрание, однако отец возвращается только в конце недели, а у
нее нет никакого настроения «пировать, когда большая часть населения страны
голодает». Так вот – не хотят ли Саша и Шурка сходить на бал, у них ведь
сознательности нету…
Саша завопила – да! – и готова была уже бежать за
билетами, однако Мопся выразила желание привезти их сама. Вприпрыжку Саша
помчалась к брату, однако Шурка отчего-то большой радости не изъявил,
промямлил:
– Может, с кем другим в Собрание сходишь, а?
Услышав же, что Мопся намерена вскоре привезти билеты лично,
он стал бледен и еще более скучен, чем обыкновенно, сказал, что хочет выпить
чаю, пошел за ним на кухню – и вскоре туда промчалась перепуганная тетя Оля с
бинтами, ватой и патентованным американским маслом от ожогов «Burn» – Шурка
умудрился опрокинуть себе на руку стакан кипятку.
Его уложили на диване в гостиной, причем он никак не давал к
себе притронуться и перевязать руку, только стонал. Тетя была совсем близка к
обмороку, Даня разрывалась между ними двумя, Саша тоже забегалась – словом,
когда появилась Мопся, было решительно не до нее. Мопся постояла на пороге,
вытягивая шею и пытаясь разглядеть что-нибудь в русановском мельтешении (только
Константина Анатольевича дома не было, а так все приняли посильное участие,
даже дворник Мустафа со своими бесстыжими магометанскими глазами), потом
махнула рукой и ушла восвояси.
