«Плоды просвещения» Толстого, «Гедда Габлер» Ибсена, «Гроза»
Островского, «Вишневый сад» Чехова, «Ревность» Арцибашева…
Шурка таращился в афишу, не видя ни строчки, ни слова.
Прелестное лицо Тамары, ее глаза в окружении необычайно черных и пушистых
ресниц, ее смоляная головка, ее улыбка, в которой Шурке всегда чудилось что-то
печальное, – вот что было перед ним. И, словно беспощадные удары кулаком,
били по этому прелестному лицу ненавидящие, грубые выкрики Марины: идиотка,
дура…
«Боже, – мучительно размышлял Шурка, – они, Мопся
и ее поганые «товарищи», погубили Тамару. Погубят и меня! Зачем я связался с
ними? Идиот! Дурак! Это обо мне должна кричать Мопся… не о Тамаре, а обо мне!»
Неизвестно почему вдруг вспомнилось… Как-то раз на уроке
истории его спросили о Семилетней войне. Шурка был к уроку совершенно не готов,
он вообще терпеть не мог историю, вот химия – это да! – и смог ответить
только, что война эта длилась семь лет и была кровопролитна. На вопрос о
Столетней войне с важностью ответствовал, что длилась она сто лет и была также
кровопролитна. Холодно усмехаясь, преподаватель спросил его о Войне Алой и
Белой розы. Шурка принял оскорбленный вид: «Вы можете поставить мне единицу, но
издеваться над учениками – жестоко! При чем здесь цветы?!» Этот случай вошел в
анналы гимназии, Шурка надолго оставался гордостью всех двоечников.
Еще он вспомнил, как бегал тушить пожар. Если в городе
что-то горело, на каланче над острогом торжественно вывешивался черный шар,
били в набат, господин полицмейстер, гоголем стоя в коляске, на тройке пегих
лошадей мчался на пожар. Туда же бежали толпой и гимназисты – удержать их на
уроках было невозможно, никто и не пытался, учителя смирялись. Полицмейстер
очень ценил помощь гимназистов, неизменно приказывал пожарным давать им бочку с
водой и шлангами, гимназисты качали воду, тушили пламя, а потом получали
благодарность от полицмейстера: «Молодцы, господа гимназисты!» Шурка приходил
домой мокрый, грязный, промерзший и… счастливый!
Выплыл вдруг из памяти и спор с отцом Философом,
преподавателем Закона Божия:
– А вот скажите, батюшка, Илья-пророк взят на небо
живым?
– А как же.
– И с конями?
– А как же. Ты это, отрок, к чему?
– Кони живые были?
– А как же? Они ведь везли Илью-пророка, значит, живые.
– Но если они взяты на небо живые, откуда там для них
овес?
Класс, затаив дыхание слушавший вопросы и ответы, радостно
регочет.
– Ересь! – добродушно посмеивается и отец
Философ. – Все это ересь неразумная. Отчего вас не интересует, где брал
для себя еду Илья-пророк?
– Ну, я думаю, в раю нашлись для него какие-нибудь
нектар и амброзия, – еще улыбается Шурка, хотя уже чует подвох.
– Во-первых, вы ошиблись в меню, нектар и амброзию
вкушали олимпийские боги. Но ладно, суть дела от этого не меняется, –
машет рукой отец Философ. – Отчего же вы думаете, что Господь,
позаботившийся о пище для праведников, пропустил мимо такую мелочь, как питание
коней? Не считаете ли вы Господа нашего, Творца, Отца небесного, каким-то нерадивым
интендантом? Садитесь, отрок, ставлю вам единицу. И к следующему уроку попрошу
трижды переписать «Апокалипсис». Для укрепления глаза, ума и души, отрок!
Бог знает, почему именно эти мгновения многотрудной и не
столь уж долгой Шуркиной жизни пришли сейчас ему на ум. Словно три бусинки
рассыпавшейся низки выкатились. Да-да, почудилось ему вдруг, что вся жизнь его
– самоцветное, еще не собранное до конца ожерелье. И оно внезапно сползло с
нитки, раскатилось, рассыпалось по углам… и не собрать его больше, и не нанизать…
Никогда, никогда!
«Господи! – взмолился он истово, так, словно стоял
коленопреклонен перед образами и бился лбом об пол до синяков и кровоподтеков,
до гула в голове. – Господи! Сделай так, чтобы это был сон в моей жизни –
Мопся, Павел, Виктор, Альмавива, Луженовский, Тамарочка, Мария Спиридонова… Как
хорошо во сне: все белое, светлое, чистое! Или, Господи, сделай, чтобы я
заболел, чтобы сломал ногу… и меня бы держали дома и не давали вставать, а тем
временем всех бы этих «товарищей» арестовали и сослали в какой-нибудь Зерентуй,
Нерчинск, Акатуй… Чем дальше, тем лучше! Господи, сделай так! Прямо сейчас!»
Шурка поднял глаза к небу. Серенькое такое весеннее небо
было над ним, с которого невесть что просыпаться может – снег или дождь, дождь
или снег. Вот только о солнце бессмысленно мечтать… равно как и о милости
Божией.
Шурка медленно опустил глаза, незряче скользнул ими по
афише.
«Плоды просвещения» Толстого, «Гедда Габлер» Ибсена, «Гроза»
Островского, «Вишневый сад» Чехова, «Ревность» Арцибашева…
Нет, не слышит его Бог, не хочет он развеивать кошмары, а
также ломать ногу Шурке Русанову. Значит, придется идти к Салтыковым, придется
докладывать Мопсе «об исполнении задания», придется влачить это страшное
революционное иго…
Господи, да помоги же ты мне!!!
* * *
...
«Письмо Горького о полном его излечении от туберкулеза по
методу доктора Манухина вызвало в среде врачей-специалистов, присутствовавших в
свое время на докладе доктора Манухина, скептическое отношение. Горький, говорят
они, как туберкулезный больной, ничем от других больных не отличается и склонен
поддаваться психологическому воздействию, как вообще все туберкулезные больные.
Метод доктора Манухина ни с клинической, ни с экспериментальной точки зрения не
подходит».
«Русское слово»
...
«Петроград. Как известно, массовые заболевания на фабриках
продолжаются. Рабочие газеты сообщают, что среди рабочих ведется агитация в том
смысле, что отравления – дело рук социалистов. Якобы существует комитет
отравителей и полиция даже напала на его след».
«Земщина»
...
«Москва. Окружной суд постановил уничтожить брошюру Льва
Толстого «Не могу молчать».
Санкт-Петербургское телеграфное агентство
* * *
Как приходит весна? Великопостный звон, потемневший снег на
улицах, капель с крыш… Потом звон траурный сменяется развеселым пасхальным
благовестом. Потом мы привыкаем к весне и начинаем торопить ее – скорей бы
лето!
