В кремле собирались члены энского монархического союза
«Белое знамя». Среди них были и присяжные, и учителя, и врачи, но были также
извозчики, мясники, квасники, приказчики, трактирные половые… Вновь принятым
«союзникам» выдавалось оружие. После собраний простонародье часто валило в
кабаки – обмыть монархические устои России, которые они готовились защищать от
«жидов и социалистов» с помощью этих револьвертов . Частенько пирушки кончались
тем, что чей-нибудь револьверт бывал продан – денег на выпивку русскому
человеку, а тем паче – истинно русскому, всегда мало! На такой случай за
компанией «союзников» всегда присматривал кто-нибудь из рабочего боевого
охранения, державший в кармане кругленькую сумму. Конечно, это были надежные
товарищи, которые сами не пропьют партийные деньги.
Мурзик, как ни странно, принадлежал к самым надежным. Такое впечатление,
что у него, сына пропойцы и пьянчужки, зачатом в хмельном угаре, организм был
отравлен алкоголем еще до того, как Мурзик на свет народился, и он ненавидел
пьяный угар. Сам вкус спиртного ненавидел! Именно поэтому ему доверяли, и не
зря.
Вот и нынче Мурзик нес в кармане новехонький револьвер
очередного пропившегося «союзника». Заряженный револьвер…
Трижды громыхнуло – трое убитых повалились на песок.
Долго потом искали разбитного, хулиганистого сына старшего
мастера формовочного цеха да двух молодых рабочих, шутов гороховых, его верных
подпевал. Только зимой, когда озеро промерзло до дна, обмелев, обнаружились
трупы… Ну а тех – или того? – кто прикончил парней, так и не нашли, как ни
старались.
Горбунья как завороженная застыла в воде. Парень стоял, то
рассматривая оружие, то бросая веселые взгляды на девчонку. Потом вскинул
револьвер… Он хотел просто помахать: выходи из воды, мол, и ничего не бойся,
однако она подумала, что настал ее черед быть убитой, лишилась со страху
сознания и упала в воду. И немедленно начала тонуть.
Чертыхаясь на чем свет стоит, Мурзик полез в озеро – уж
спасать так спасать, он ни одно дело не любил бросать незаконченным.
К счастью, горбунья не успела наглотаться воды и скоро открыла
глаза. Парень в мокрой одежде стоял над ней. Глаза его синие сияли, усики над
смеющимся ртом дрожали – чудилось, самую душу щекотали…
– Ну вот! – сказал он. – Наконец-то! Ты что ж
тут шарашишься? Нашла где прогулки гулять!
Оказалось, что девчонка приехала в Сормово навестить больную
тетку. Целый день мыла она и скребла ее домишко, а как стало смеркаться,
умаявшись, пошла было ополоснуться в озерке, да наткнулась на трех негодяев.
Пьяно хохоча над ее горбом, они решили избавить землю от уродины, сделать
«доброе» дело.
– Я так просила отпустить меня, думала, Бог не слышит
или я грешна, не стою спасения… Подумала: коли избавит Бог, уйду в монастырь. И
тут же тебя Христос послал! – изумленно улыбаясь, бормотала
горбунья. – Все, завтра же – в Кресто-Воздвиженскую обитель!
– Ты спятила, девка, – растерянно сказал
Мурзик. – Как тебя зовут-то?
– Вера, – ответила она.
– Ну, когда так… – потупился он, понимая, что с
таким именем для нее иной дороги просто не может быть.
С таким именем – и с таким горбом…
Однако Веру в обитель не взяли, постричь не согласились.
Записали в мирские монахини – позволили носить одежду монашескую, но жить
постановили дома. Приказали обиходить часовенку Варвары-мученицы и служить в
ней – свечки продавать, крестики, собирать деньги на молебны во здравие, на
поминанья, каноны читать. Так оно и повелось.
Вера продолжала навещать тетку. Иногда в Сормово приезжала и
сестра ее Любаша, красота несказанная. Красивых девок Мурзик любил. И они его
любили, однако с Любашей они отчего-то возненавидели друг дружку с первого
взгляда, и напрасно пыталась Вера примирить их. Не ссорились, не лаялись они
только ради Веры, которую Любаша любила пуще себя самой, а Мурзик… тот просто
горбунью жалел. Верка-то в него влюбилась сразу, с одного взгляда, хоть и
проклинала себя, что любит человека, который ради нее живые, пусть и грешные,
жизни загубил. Много чего она потом еще про Мурзика узнала, однако по-прежнему
горела к нему любовью, которую не смогло заглушить в ее душе даже рабское
поклонение Единственному Жениху и Возлюбленному всех монашествующих дев.
Да, Мурзик жалел Веру, как… как спасенную животину. А она
была единственным человеком, который его любил воистину ни за что – ведь не за
что его было любить, Мурзик и сам знал, что не за что… не за оснастку ведь
жеребячью, коей Верка в глаза не видела и не увидит никогда. Не за что , стало
быть, она его любила, а вопреки , и, наверное, это что-то значило даже для
такой отпетой души, забубенной головушки, какой был Мурзик.
Вера познакомила Мурзика со своим двоюродным дядькой, в доме
которого и жили сестры. Звали его Поликарп Матрехин, и был он одним из самых
крепких и надежных скупщиков краденого в Энске. Даже сормовская шпана его
знала!
Знакомство с ним Мурзик считал большой, очень большой
удачей. Первый раз его жизнь перевернулась после знакомства с
боевиками-социалистами, второй – после встречи с дядей Поликарпом. И хоть
никогда не верил он во всякую чушь вроде вознагражденной добродетели, однако
качал иногда головой, дивясь: а ведь этим человеком вознаградил его Господь
именно за добродетель – за спасение пусть такого невзрачного и даже
отталкивающего на первый взгляд существа, как Верка Милова.
Неисповедимы пути Господни! Которым ведет он нас к спасению,
которым к погибели – сего никому, ни-ко-му из смертных прозреть не суждено… Да
и хвала Провидению, что так!
* * *
– Дура какая, вот дура! – Голос Марины дрожал, и
все ее толстощекое лицо тряслось, и даже выпуклые глаза словно бы приплясывали
в орбитах. – Такое дело поручили, такое дело! И все загубила.
– Мопся, слушай, да чего ты бесишься? – удивленно
спросил Шурка. – Что случилось? Какое дело?
Она молчала, отворачивалась, злобно прикусывала край
лайковой перчатки. Наверное, со стороны могло показаться, что Мопся руки себе
со злости грызет.
Как Аскалон.
Шурка еще маленький был, когда в Доримедонтове среди книжек
нашлась одна – старинная-престаринная, изданная еще в тысяча семьсот каком-то
году. Называлась она, кажется, «Старинные диковинки», и среди героев ее был
какой-то злой волшебник Аскалон, который если не мог кому-нибудь навредить, то
сидел и злобно грыз свою руку, чтоб хоть себе боль причинить!
Вот так и Мопся сейчас.
