– Вы что, били ее до того, что она сама даже идти не
могла? – глухо спросил Грачевский, обхватывая себя руками. У него начался
озноб. Хотелось приложиться к фляжке, но он знал – это не поможет. Домой, пора
домой! – Били, пока она во всем не призналась?
Извозчик на козлах так и подскочил. Обернулся с
негодованием:
– Да как вы смеете?!
– Погодите, Охтин, – махнул рукой
Смольников. – Господь с вами, Грачевский. Что вы такое несете? Никто
Тамару Владимировну и пальцем не тронул. Она сама все рассказала.
– Она? Вам? – Грачевский недоверчиво покачал
головой. – Не могу поверить!
– И не верьте. Тамара никого из вас, негодяев, ее на
смерть пославших, нам, псам самодержавия , не выдала. Тут мне пришлось
схитрить. Она, видите ли, была так потрясена, что даже не поняла, что револьвер
дал осечку. У нее в самом деле разум помутился. Она была уверена, что стреляла
в себя, что смертельно ранена, что умирает. Единственное, чего она хотела, это
исповедоваться и собороваться. Хоть и понимала, что самоубийство – грех, а все
ж умоляла прислать к ней священника.
– Понимаю… – с презрением протянул
Грачевский. – Вы ей послали священника, который потом выдал вам тайну
исповеди? Но ведь это против всякой чести священнослужителя!
– Одну минуту! – по-учительски вскинул палец
Смольников. – Не забывайте об узаконении. В шестнадцатом томе Свода
законов Российской империи есть статьи 556 и 557, и имеется там следующее:
«Если кто на исповеди объявит духовному отцу своему об умысле на честь и
здоровье Государя или о намерении произвести бунт и измену и, объявляя о том,
не покажет раскаяния и решимости оставить свое намерение, то духовный отец
должен донести об этом немедленно. При взятии же того лица под стражу и начатии
уголовного следствия духовник обязан безо всякой утайки, во всей подробности
объявить все слышанное им о том злом намерении…» Так что ни против благочестия,
ни против закона он не послужил.
Охтин заерзал на козлах, и Смольников отчетливо понял, о чем
в это мгновение подумал его агент. О том, что Тамару Салтыкову, лежавшую в
полубеспамятстве в ожидании смерти, они все же обманули. Взяли такой грех на
душу… Во-первых, не стали разуверять ее в том, что она умирает. А во-вторых, ее
исповедовал не настоящий священник (совершенно некогда было за ним посылать, да
и вдруг бы попался какой-нибудь упертый, для которого никакие земные узаконения
не значат ровно ничего!), а расстрига, которого как раз в то время доставили в
управление для дознания по делу о незаконном венчании романтической гимназистки
и наглого извозчика. Бывший священник был готов на все, только бы расположить в
свою пользу грозного начальника сыскной полиции. Роль свою при Тамаре провел с
блеском, а потом чуть ли не дословно передал все, что было ему доверено
несчастной девушкой. И поклялся забыть о том, что слышал, – забыть на веки
вечные…
Тамара знала об организации очень немного, однако и
сказанного вполне хватило Смольникову, чтобы чуть ли за голову не схватиться.
Имя, которое она назвала среди других…
Черт побери! Вот уж воистину – черт побери!
Так что, если сказать правду, он уже знал ответ на тот вопрос,
которой задавал Грачевскому. Однако ему нужно было еще одно подтверждение,
чтобы обезвредить человека, вызывавшего у него одно лишь чувство – омерзение.
Нет, не человек, тварь, предавшую свой класс, свой род, свою семью. Предавшую
смертельно больного отца! Ну ладно, уж если ты такая идейная, если так уж
ненавидишь все, с чем связана кровно, – бросай на свой поганый «алтарь
революции» собственную жизнь, что ж ты отнимаешь ее у других? Почему послала на
смерть эту девочку, напоминающую еще не распустившийся, но уже прекрасный
цветок? Единственную дочь у матери…
– Кому вы рассказали о случившемся? – рявкнул
Смольников, невольно вымещая на униженном, растоптанном человеке ненависть,
которую вызывало у него имя той самой «твари».
Грачевский содрогнулся, опустил голову. Смольников вгляделся
внимательнее и вдруг заметил, что актер весь трясется.
– Успокойтесь, что с вами? Вас никто не будет ни бить,
ни пытать.
– Я не боюсь. Мне срочно нужно вернуться домой. Как
можно скорей! – Голос Грачевского сорвался.
– А что, боитесь, Арнольд заскучает? – с издевкой
проговорил Смольников.
Грачевский несколько мгновений молчал, судорожно сглатывая,
потом вдруг всхлипнул. Слезы медленно выползли из глаз.
– Давайте без театральщины, Грачевский, – ледяным
голосом проговорил Смольников. – Смешно даже и пытаться нас разжалобить.
Вы только того и добьетесь, что сядете в общую камеру предварительного
заключения. А там будет трудненько добывать морфий. Или вы кокаин
предпочитаете? Нет, думаю, все же морфий…
– Откуда вы знаете? – задыхаясь, прохрипел
Грачевский.
– Ну, голубчик, я не вчера родился, – развел
руками Смольников. – Такого нагляделся… более чем достаточно. У вас же
совершенно клиническая картина абстиненции, ведь это так называется на
медицинском языке. Кто вас на морфий подсадил? Сами разбаловались или
какой-нибудь добрый человек помог? Да говорите поскорей, вы же домой спешите.
Укол нужно сделать, я правильно понял?
– Да… – с усилием выдавил Грачевский. – Да,
вы правы. Это началось после той трагической попытки застрелиться. Боже мой,
почему я не стрелял себе в сердце, как выстрелил Иосифу?! Все закончилось бы
сразу. Но нет, я остался жив… Головные боли сводили меня с ума, я не мог жить
без морфия. Потом пристрастился к нему. Денег хватало. У меня не бедные родственники.
Были, да, были деньги. Потом их не стало. Я слишком много вытянул из своих. Да
еще дурная слава, связанная с моим именем… Мне перестали помогать. Все
отвернулись от меня, часто денег на укол не хватает, и я продаю вещи… Я
испытываю муки, если бы только знали, какие муки! Вы что, думаете, когда меня
нашли товарищи , я хотел возвращаться к ним? Нет, не хотел! Возвращаться к
прошлому кошмару было хуже смерти. Но еще хуже – жить без укола. Они дают мне
морфий. Среди них есть врач, он приносит.
– Врач? Кто такой? Откуда? – насторожился
Смольников.
– Я не знаю, кто он, каково его настоящее имя, но они
называют его товарищем Павлом. Может быть, он, кстати, и не врач вовсе… Хотя
нет, от него исходит едва уловимый запах лекарств, карболки… Думаю, Павел все же
врач. Иногда ампулы передает мне Виктор.
– А это еще кто?
– Тоже товарищ , – с откровенной ненавистью
проговорил Грачевский. – Он молод, лет двадцати пяти, высокий, очень
красивый и опасный, как змея. Боевик. Я бы назвал его убийцей. Он рожден
убивать, это видно с одного взгляда. У него синие глаза, ледяные глаза…
