«В последнее время появились слухи о том, что правительство
ставит вопрос об отмене винной монополии. Наш корреспондент осведомился об этом
у управляющего Министерством финансов П.Л. Барка и председателя Финансовой
комиссии графа С.Ю. Витте. Оба они категорически заявили, что никаких вопросов
об отмене винной монополии в Министерстве финансов не возникало. По словам
графа Витте, вообще борьба с пьянством при современных условиях мыслима лишь
при сохранении винной монополии». «Русское слово»
...
«Петербург. На днях Горький вызвался к судебному следователю
по обвинению в кощунстве (73 ст.) за повесть «Мать».
Санкт-Петербургское телеграфное агентство
* * *
– Игорь, друг мой, прощайте-с. Наше вам-с, Аглая
Ивановна! Николай Петрович, уходите? Вас подождать? Ну хорошо, тогда до
завтра-с!
Грачевский не торопясь шел по лестнице, напевая:
И везем грехи возами,
Как сушеные грибы,
И вопим мы покаянно,
И клянем свои судьбы.
– Доброй ночи, Клара, красавица, доброй ночи! Да-да,
знаю, вы еще во втором акте заняты, но ведь настанет минутка-с, когда вы
отправитесь домой и возляжете в объятия Морфея… или чьи-нибудь еще… Поэтому и
желаю вам – доброй ночи-с!
Помахав шляпой, Грачевский спускался по ступенькам ниже и
ниже:
Видят все, что мы говеем,
Мяса в рот мы не берем,
Но зато, как в мясоеде,
Коньячок «Шустовский» пьем!
– Яков Климович, на минуточку извольте! –
Пожарный, подремывавший на своем стуле, привскочил, когда Грачевский появился
на лестничной площадке. – Вам письмо.
Но тот остановился не прежде, чем допел:
Как не пить? Пугают душу:
«Адский огнь тебя-де жжет!»
С перепугу каждый грешник
Коньяком огонь зальет!
Достал фляжку из кармана, глотнул, показал пожарному,
приподняв брови: желаете, мол? Тот с сожалением развел руками: не могу-с,
дескать, служба!
Убрав фляжку и завершив пантомиму, Грачевский спросил:
– Письмо, говорите? Кто принес?
– Барышня! – радостно сообщил пожарный. –
Поклонница ваша. Куколка этакая в бантиках. Само письмецо – тоже как игрушечка.
Извольте получить!
И впрямь – дорогая игрушка, а не письмо! Конверт удлиненный,
надушенный – сирень, чудный аромат! – и облатка, которой конверт скреплен,
тоже в виде сиреневой ветки.
«Со вкусом, очень мило!» – рассеянно подумал Грачевский,
который терпеть не мог ни роз, ни незабудок (обычно любовные записочки писали
на почтовой бумаге и посылали в конвертах почему-то с изображением именно этих
цветов, да еще душили розовой эссенцией, от запаха коей у него чесалось в носу,
а потом делалось несварение), и собрался сунуть конверт в карман. Писем от
влюбленных барышень он не читал, что ли? Однако пожарный, зорко следивший за
каждым его движением, всполошился:
– Ну что же вы, Яков Климович, неужто даже не
взглянете? Барышня Христа ради умоляла сразу прочесть!
«Свидание, что ли, назначила? – ухмыльнулся
Грачевский. – Прямо сейчас, вечером? Ну нет, сначала мне нужно домой. Мне
как можно скорей нужно домой! Потом, возможно… если не засну».
Ладно, письмо он прочтет, это ни к чему не обязывает.
Отклеил картиночку, раскрыл конверт, достал листочек,
исписанный трогательным наклонным почерком.
Пробежал глазами…
Его качнуло.
Оглянулся на пожарного. Тот с умилением смотрел на высокого,
статного мужчину с внешностью grand segnor’а былых времен, популярного актера,
любимца дам, – любовался, сочувствовал, завидовал.
«Нет, он ничего не знает, он ни при чем…»
– Хорошие новости, Яков Климович?
– Очень приятные новости, спасибо, доброй ночи, голубчик.
– И вам доброй ночи, господин Грачевский.
Выйдя на улицу и свернув за угол, немедленно выудил из
кармана спасительницу фляжку, глотнул раз и другой. Стеснившееся сердце как бы
расслабилось – билось теперь без боли, без спазмов. И на душе чуть полегчало.
Но иллюзия покоя миновала почти мгновенно – лишь только на языке истаял вкус
коньяка, тревога снова стиснула голову и сердце.
Дурак, дурак… Почему ты думал, что это никогда не вернется?
Но как странно, что и те и эти словили тебя на одном и том же, сжимают в одних
и тех же клещах…
А что ж тут странного? Не странно это, а страшно…
И надо выполнять приказы. То одних, то других. Да как бы не
перепутать, кому что от него нужно!
Впрочем, как у всякого актера, у него была отменная память –
любую роль мог выучить в двадцать четыре часа! – а потому он прекрасно
помнил все, что предписывалось в изящном, благоухающем сиренью письме: пройти
до Благовещенской площади и сесть к тому извозчику, который будет предлагать
развеяться.
Что ж тут путать? Путать нечего.
Уже стемнело, и от фонаря к фонарю брел фонарщик, волоча за
собой бидон, наполненный керосином, чтобы осветить город на ночь. Грачевский
слышал, что в столицах теперь сплошь электрическое освещение на главных улицах,
но сюда новации еще не дошли, и керосиновые фонари мерно вспыхивали и гасли,
вспыхивали и гасли…
Он прошел Большую Покровскую до конца и остановился, глядя
на кремль. На бульваре под стеной горела газовая, тоже беспрестанно мигающая
иллюминация и на выставленных по случаю оттепели, недавно выкрашенных лавочках
уже примостились первые парочки.
– А вот прокатиться? Барин, прокатиться не
желаете? – прокричал кто-то за спиной. – Недорого в любой конец.
Не оборачиваясь, Грачевский качнул головой.
– Развеяться, а, добрый господин? – вскоре спросил
другой голос, показавшийся издевательским.
Грачевский обернулся.
Коляска как коляска, извозчик как извозчик. Вроде бы ничего
особенного. На самом же деле не парень худощавый в картузе сидит на козлах,
держа в руках вожжи, – черт сидит, сжимая в руках человеческую душу!
– Развеяться? – спросил Грачевский, пытаясь
сохранить достоинство, но голос предательски дрогнул от жалости к себе. –
Ну, поехали, коли так!
