– Вот и я так же думаю… – повеселевшим голосом
проговорил Петька. – Оно, конечно, хорошо бы на волю выйти, а все ж
последнее это дело – фартовому с легавым якшаться. Ладно, все, Шулягин,
поговорили. Спасибо за совет, а теперь давай спать. Только ты уж не вертись, я
хоть не Мурзик и ножики из рукава швырять не умею, но подушкой придушу – не
охну!
Он свернулся на нарах калачиком, повозился немного,
устраиваясь поудобнее, и вскоре тоненько, заливисто захрапел.
Шулягин же как лег на спину, так недвижимо и пролежал до
самого рассвета, ни разу не шелохнувшись. Лишь только в шесть утра загромыхал
засов, он сполз с нар, покосился на сладко спящего Петьку и подошел к дверям.
Вошли надзиратели. Дежурные по камере волокли парашу, кто-то
из заключенных уже зевал, крестя рот и лоб, просыпаясь, половина еще спала.
Петька не шевелился.
– Слышь-ка, дядя, господин надзиратель, – мрачно
пробормотал Шулягин, подходя к унтеру, на поясе у которого висели ключи от
камер. – Брюхом маюсь, спасу нет никакого, мне бы порошков раздобыть.
Дежурный уставился на него тупо, недоверчиво.
«Не понимает! – так и обдало жаром Шулягина. – Не
знает он заветные слова!»
Эх, черт, да он же сам не так точно сказал, как пересказывал
Петька!
И, задыхаясь от страха, выпалил вновь:
– Брюхом маюсь, господин надзиратель, мне бы порошков
от доктора!
Надзиратель прищурился:
– Прямо щас?
Шулягин кивнул, ничего не соображая.
Надзиратель помолчал.
– Ладно, – проворчал наконец, словно бы через
силу. – Пошли, сведу тебя к доктору. Руки за спину заложи да давай шевели
ногами поживей!
И вывел Шулягина из камеры.
* * *
Русановы проделали тот же самый путь, которым спустя
несколько лет пройдет (или проедет) в своих стихах Блок: Равенна, Венеция,
Флоренция, Сиена, и хоть не были блоковские стихи путеводителем (во Флоренции
лукавые мадонны щурят длинные глаза, в Равенне спящий в гробе Теодорик не
мечтает о буре жизни, а по Венеции, таясь, проходит Саломея с чьей-то кровавой
головой), но все это они успели увидеть, услышать, вдохнуть в себя.
Искуситель Париж – ехали через Германию, Францию и Швейцарию
– остался далеко позади вместе с оргией покупок, которые намеревалась там
совершить Эвелина, да так и не стала. Русанов загодя изготовился быть твердым и
неуступчивым охранителем семейного кошелька (вернее, лопатничка, ибо без
лопатничка нормальному русскому за границей делать совершенно нечего), однако,
на счастье, за табльдотом в отеле возле бульвара Осман Эвелина услышала от
какой-то возмущенной особы: в Париже, мол, нынче купить совершенно нечего,
французы-де наводнили магазины поддельными товарами, годными только для негров
и русских дам. Негры вызывали у Эвелины мистический, совершенно детский ужас,
до судорог, как Бармалей у Сашеньки… Больше ее в магазины было не заманить,
даже к Лафайету. А что еще, позвольте спросить, делать в Париже, как не к
Лафайету ходить?!
С легким сердцем и тяжелым кошельком отправились дальше. На
какой-то маленькой станции, вроде Орвьетто или Оспедалетто, да бог ее знает,
уже в Италии, по пути в Болонью, в купе вошел молодой итальянец, бережно несший
футляр со скрипкой и портплед. Эвелина, всегда бывшая общительной, а сейчас
заскучавшая (поезд тащился медленно, стоял, как говорится, у всякого столба),
просто вцепилась в скромного прыщеватого итальянца, который мило чирикал
по-французски. Через четверть часа всем уже было известно, что юноша
только-только закончил консерваторию и едет в Болонью попросить расположения у
святой Цецилии (как и положено доброму католику!), покровительницы музыкантов.
Рассказав это, молодой человек задремал. Скрипку он по-прежнему держал на
коленях, а портплед покачивался в сетке. Поезд пошел быстрее, вагон мотало из
стороны в сторону. На одном резком толчке ремешок, стягивающий боковой карман
портпледа, лопнул, и на Эвелину, сидевшую внизу, посыпался ворох карт…
Обыкновенных игральных карт с сине-красно-золотой, матово поблескивающей
рубашкой.
Проснувшийся скрипач, переконфуженный до того, что он даже
не покраснел, а сделался просто фиолетовым, принялся собирать карты из-под ног
пассажиров, а те смотрели недоброжелательно и подозрительно. Русанов готов был
держать пари, что все подумали одно и то же: молодой-де человек никакой не
скрипач, а карточный шулер! Прошло изрядное время, прежде чем юноша убедил
пассажиров, что он просто-напросто унаследовал от своей любимой бабушки страсть
к раскладыванию пасьянсов. А музыкант ли он… В доказательство юноша немедля
раскрыл футляр со скрипкой и разразился блестяще исполненной тарантеллой. Так и
доехали до Болоньи.
– А вы только пасьянсы раскладываете или значения карт
знаете? – спросила вдруг Эвелина.
– Конечно, знаю, бабушка еще и гадала иногда знакомым
дамам.
– А что такое король пик?
– Солидный господин, враг, дурной человек,
соперник! – отчеканил итальянец.
– А-а, – равнодушно сказала Эвелина и
зевнула. – Мерси.
Юноша вышел, стали собираться и Русановы.
Потом, уже в отеле, вешая пиджак на распялки и доставая
носовой платок, чтобы отправить его в стирку, Русанов обнаружил в кармане
что-то плоское, скользкое, как бы шелковистое. Он таких ощущений – шелка в
пальцах – терпеть не мог, мгновенно горло перехватывало. Сглатывая и часто
дыша, выудил это из кармана – батюшки, карта! Рубашка сине-красно-золотая…
Перевернул. Король пик. Что за напасть?!
Чудеса, конечно. Ну, предположим, карта могла случайно –
слу-чай-но! – соскользнуть по пиджаку, когда колода сыпалась сверху,
завалилась в карман. Только как же, как же это могло случиться, коли Константин
Анатольевич сидел вовсе напротив Эвелины и скрипача, а портплед-то над ними в
сетке лежал? Это раз. А во-вторых, почему Эвелина про короля пик спрашивала?
Откуда она знала, какая карта у мужа в кармане лежит?
Ответ на оба вопроса был один. Такой простой, что проще уж
некуда. Любой другой мгновенно бы догадался (или хотя бы жену спросил), но вот
бывает же – находит на добрых людей судьбоносное затмение! И смысл случившегося
постиг Константин Анатольевич поздно, поздно… Много позже. Уже на возвратном
пути из Италии.
* * *
...
«На днях было доложено министру внутренних дел ходатайство
группы представителей мещанских обществ о разрешении созыва всероссийского
мещанского съезда».
«Петербургский курьер»
...
