Высокий, осанистый господин в тяжелой черненой шубе
[34]
с несколько потертым каракулевым воротником сдвинул на
затылок шапку. Воротник, покрытый мелким снегом, чудился поседевшим, шапка
тоже, да и accroche-couer
[35]
, аккуратно лежащая на лбу,
даром что была выкрашена басмою в жгучий черный цвет, сейчас приобрела
благородно-пепельный оттенок.
Господин в который раз подумал, что надо было бы одеться
нынче полегче, а потом в который уже раз возразил себе, что сыростью может
пробрать до костей покрепче, чем морозом, так что правильно он поступил, что
оделся по-зимнему, ведь топчется он здесь уже не меньше часу.
Однако дельце затянулось… Не думал он, что так долго ждать
придется. Да еще бы знать, чего ждать-то!
Ему просто приказали:
– Следите за тем, что будет происходить.
Ничего не происходило.
Ровно ничегошеньки, кроме обычной жизненной текучки.
Однако ему также было приказано:
– Дождитесь результата и немедля доложите.
Приходилось ждать, хотя он и сам толком не понимал, чего,
собственно. Наверное, чтобы вышла та особа, которая вошла сюда час… нет, уже
больше часу тому назад.
Около той двери, на которую он неотрывно глядел, сновали
люди, как штатские, так и в форме. Около нее останавливались автомобили и
извозчики, уже успевшие пересесть из саней в повозки. Но поскольку на городских
улицах еще сплошь да рядом лежал снег и вообще по утрам подмораживало, на
ободья колесные были кое-где набиты шипы или даже надеты цепи. В Энске, городе
крутых съездов, становившихся по весне неимоверно скользкими, с этим делом
приходилось ухо востро держать.
Господин с accroche-couer на лбу тоже ухо держал востро: не
только смотрел, но и вслушивался.
Дверь то открывалась, то закрывалась, хлопала и скрипела.
Кто-то кого-то бранил громким начальственным басом, кто-то весело болтал,
кто-то фальшиво рыдал, кто-то даже зашелся в истерике, прерванной двумя
хлесткими пощечинами, однако того звука, который должен был раздаться, господин
не слышал.
Впрочем, он и сам хорошенько не знал, услышит его или нет.
Вполне возможно, звук этот прозвучал в той части здания, окна которой были
обращены во двор.
Напротив находилась извозчичья чайная, и господин иногда с
завистью оглядывался на ее вывеску, а еще с большей завистью – на выходящих
оттуда возчиков в зипунах и армяках, в легких картузах или теплых треухах на
головах. Ему хотелось горячего чаю с бубликами с маслом – он проголодался! –
у него устали и промокли ноги. Его начинал бить озноб. Не хотелось бы
простынуть, а он знал за собой такую беду – легко простужаться. Не дай бог,
сядет голос, начнут слезиться глаза.
Чтобы хоть как-то согреться, господин иногда странно
изгибался, горбился и просовывал руку во внутренний карман шубы. Оттуда
извлекалась небольшая фляжка, отделанная кожей и серебром. Отвинчивалась
пробочка, раздавался негромкий выдох, губы плотно охватывали ребристое
горлышко… Слышались частые, мелкие глотки. Потом пробочка завинчивалась, фляжка
убиралась, господин распрямлялся, из-за обшлага доставал небольшой беленький
платочек с монограммой из театрального реквизита. Монограмма была «НБ» , и к
нашему господину она не имела никакого отношения, однако очень уж хорош был сам
платок, особенно когда нужно вытереть нос или губы – где-нибудь в обществе, да
еще чтобы выглядело это изящно и красиво. Итак, губы вытирались, платочек
убирался – взгляд господина замасливался, на красиво очерченных губах начинала
порхать слабая улыбка. Конечно, это было не совсем то, вернее, совсем не то, за
что он продал душу дьяволу, однако на какие-то четверть часа становилось
немного полегче, можно было продолжать наблюдение.
Однако что ж так долго, а, милостивые государи? Ведь плевое,
в самом-то деле, задание – застрелить человека! Господин вдруг затрясся в
припадке нервического хохота.
Застрелить… плевое… В самом деле? Застрелиться самому куда
трудней. Да, трудней. Даже в собственную голову промазать можно, оказывается…
Он поправил свою accroche-couer, однако прядь с места не
сдвигалась, лежала как приклеенная. Между нами говоря, она и была к волосам и
ко лбу приклеена обычным гуммиарабиком
[36] , но это – строго
между нами говоря.
Так… та-ак… Так! А это что?
В конце улицы показалась карета «Скорой помощи».
Сколь приходилось слышать нашему господину, в обеих столицах
иные клиники уже давно обзавелись автомобилями для ускорения доставки
пострадавших, однако здесь, в провинции, конечно, этого еще не было.
Обшарпанная черная карета с красным крестом в белом круге была запряжена двумя
справными, резвыми вороными лошадьми под черными попонами. Из кареты выбросили
носилки, а потом из нее выскочили два санитара в форменных куртках-«австрийках»
с погонами из витого красно-белого шнура, в барашковых кубанках с круглым белым
эмалевым значком и красным крестом посередине. Доктор выглядел еще
презентабельнее: в черной шинели с каракулевым воротом; на черных бархатных, с
красным кантом и серебряными просветами петлицах укреплен маленький
эмалированный красный крест. Вместо круглой шапки на нем была черная фуражка с
красным крестом на околыше.
Ишь, не боится уши отморозить…
Мысли господина в шубе текли, как бы минуя голову. Теперь
все было неважно, кроме одного: кажется, он дождался-таки…
Да! Двери, с которых он не сводил глаз, распахнулись, оттуда
показались давешние санитары. Доктор шел полубоком, склоняясь к носилкам, на
которых лежал некто, чуть не с головой прикрытый простыней.
Мигом собралась толпа. Под ее прикрытием господин смог
подойти совсем близко к карете и напряженно уставился на человека, который
лежал на носилках. Носилки оказались большие для маленького, худенького тела.
Черноволосая голова… пушистая коса свесилась с носилок, доктор ее машинально
подобрал и положил поверх простыни.
Очень странно…
Носилки поставили в карету, дверцы захлопнулись, кучер
присвистнул, послушные лошадки рванули с места…
Народ потоптался еще и принялся расходиться.
Господин в шубе еще сильнее сдвинул на затылок шапку и
незаметным, привычным движением поправил accroche-couer.
Что же это происходит, интересно знать?
