Может быть, когда Тамару убьют за то, что она совершит, мама
напишет ей такую же эпитафию?
Нет, не напишет. Не будет у Тамары могилки, не будет креста,
чтобы табличку с эпитафией крепить. Софью Перовскую сначала повесили, а потом
бросили в яму с негашеной известью. То же будет и с Тамарой Салтыковой…
Она медленно воздела руки к голове и взялась за волосы.
Одновременно она как бы видела себя со стороны и изумлялась: кто эта
растрепанная девушка в белой ночной сорочке, которая сидит на постели с
зажмуренными глазами в позе страшного отчаяния? Почему она попала в такую
ужасную историю? Как так могло случиться, что ей предстоит стать убийцей
другого человека… пусть врага, но – человека?! Как она могла позволить, чтобы
топор палача (вообще-то браунинг с семью пулями, но в данном случае это не суть
важно) был вручен ей, девчонке?!
«Очень уж нрав у тебя мягкий, Тамарочка, – бывало,
говорила ей мама. – Глина мягкая, а не нрав! Что хочешь, то из тебя и
вылепишь. Ладно, только добрые люди на твоем пути встречаются, а ну как злые
навалятся? Что из тебя будет? Смотри, будь осторожна!»
Навалились они, злые люди. Слепили из розовенькой,
нежненькой барышни, погруженной в мечтанья да вышиванья, другого человека… нет,
не человека, а просто руку, которая должна спустить курок.
– Барышня, Тамарочка! – восклицает за дверью
Маня. – Матушка уже за столом!
На самом деле, ведь уже рассвело. Темно в глазах и в душе
Тамары, но – редчайшая редкость сырой приволжской зимой! – за окном солнце
светит. Такой особенный весенний полусвет-полудымка, пронизанный ароматом
начавшего таять снега и первым тиньканьем синиц. Дрожат ветви берез за окном,
чуть касаются стекла… Это озорное царапанье Тамара, сколько себя помнит, слышит
по утрам, и улыбается, и бормочет: «Отстаньте, подружки! Я еще немножко
посплю…»
Неужели в последний раз?!
А что с ней сделают, если она откажется?
Убьют. Синеглазый красавец товарищ Виктор сделает это своими
руками. Потому что товарищ Павел, вручая ей браунинг, внушительно сказал:
– Помните, товарищ Валентина (она стала теперь
Валентиной, она не только волю свою, но даже и имя утратила!), что залогом
успешного завершения дела становится теперь жизнь ваших близких.
Жизнь мамы, значит. Жизнь Мани, которая вырастила Тамару и
была ей как вторая мать.
Ой, невозможно об этом думать! Лучше уж поскорей покончить
со всем!
Она вскочила с постели на домотканый половик, мгновенно
озябла, подбежала к голландке, топившейся из коридора, прижалась к ее теплому
боку («Прощай, прощай, печенька, матушка!»), нагнулась над тазиком с водой,
поплескала в лицо. Особенно тщательно обмывалась губкой, потом вытиралась.
Поглядывала в зеркало на свою сияющую, розовую, ознобными пупырышками
покрывшуюся кожу. Сны, сны, потайные девичьи сны о ком-то, кто однажды придет и
коснется губами ложбиночки меж грудей – «Суженый мой, ряженый, приходи меня
поцеловать!»… Сбудутся ли эти сны?
Ой нет, ни о чем больше не думать! Иначе захочется начать с
того, чем, возможно, предстоит закончить: выпустить себе в лоб не последнюю,
спасительную пулю, а сразу уж первую.
Полуодетая, в нижней юбке, Тамара кинулась в угол, упала под
образа. Икона Казанской Божьей Матери, любимая ее икона. Сколько молитв перед
нею произнесено, сколько жарких мечтаний ей поверено!
Сегодня молитвы не шли с языка, только глаза жадно впивались
в темные, непроницаемые глаза Богородицы. Матушка-Заступница все знает, все
понимает. Все может! Может уговорить своего сына, чтобы он…
А как же его «Не убий!»?
Нет, не станет Матушка-Заступница уговаривать своего сына
миловать девку-убийцу. Не стоит и просить…
Тамара и не просила. Только смотрела, бездумно смотрела в
темные, непроглядные очи Богородицы.
– Ну вот, – громко сказала за дверью Маня. –
Дождались. Одни будете завтракать, а мы с Анной Васильевной в церковь
отправляемся. А вы муфту матушкину не видали, а, Тамарочка?
Не дождалась ответа, заскрипела половицами, уходя.
Тамара вскочила, метнулась к двери – проститься с
мамой! – но замерла.
Нет, нельзя. Мама сразу все поймет, почует беду. Не надо. Да
и больнее это – длить последнее прощанье. Не нужно.
Она даже к окну не подошла – стояла, прижавшись к печке,
пока не хлопнула калитка и не заскрипели доски старого тротуарчика под шагами
двух немолодых, огрузневших женщин. Представила: мама идет, сунув руки в
рукава, чтоб не зябли – муфту она так и не нашла.
Разумеется, как она могла ее найти, когда муфта со
вчерашнего вечера спрятана у Тамары под матрасом? И не муфта это теперь вовсе,
а кобура, как у военных бывают кобуры для револьверов. Сам же револьвер в
тайничке под отставшей половицею. Лечь на пол, поглубже заползти под кровать и
у самой стенки подковырнуть ножом…
Мама и Маня прошли мимо. Наверное, уже скрылись из виду.
Прощайте, любимые!
Нет, все, кончено с прощаньями.
Тамара отерла сухие глаза и принялась одеваться.
* * *
…Помнится, было вскоре после свадьбы… или нет, Сашенька уже
родилась, да-да, как раз через год после ее рождения… в июне месяце Русанов
уехал на процесс в Саратов, а Эвелина вдруг стала слать ему отчаянные письма.
Заскучала невероятно, истерикой от них пахло, а что такое знаменитая
понизовская истерика, он успел узнать благодаря Лидии… Сколько времени с тех
пор прошло, а все никак не забывалось! Ну, Русанов отбил телеграмму в Энск:
«Выезжай «Алешей Поповичем», встречаю Саратове, твой муж». Через день пришел
ответ, что выезжает. Русанов снял комнаты поближе к зданию Окружного суда, где
был занят на процессе, и сговорился с дочкой хозяйки, что та побудет нянькою.
Он не сомневался, что Эвелина приедет с Сашенькой. Не бросит же она годовалую
дочь на Олимпиаду, несколько свихнувшуюся на почве несчастной любви (своей
собственной и сестры Лидии)! А впрочем, у Олимпиады уже тогда появлялись те
стародевичьи привычки, которые позволяли предположить, что в будущем из нее
выйдет великолепная тетушка.
А впрочем, что еще оставалось делать бедной Олимпиаде,
когда…
Нет, об этом потом.
Итак, Русанов стоял на пристани, млея от любви супружеской и
родительской, предвкушал, как одной рукой прижмет к себе красавицу-жену, другой
– красавицу-дочку, воображал, как ночью, намиловавшись с Эвелиной, поднимется с
влажных от любовного пота простыней и заглянет в соседнюю комнату, где будет
спать Сашенька, постоит над ней, ангелочком, смаргивая слезу восторженной
родительской любви…
Не так все вышло, как чаялось.
