Внимая беззвучным укорам,
Что бури громовой слышней, —
Он вскрикнет и кинется страстно
Туда, где былая стезя…
Но тени пройдут безучастно,
И с ними обняться – нельзя.
На сей раз Русанов от стихов не заплакал. Видимо, уже привык
к ним…
* * *
Как она назвалась, та девушка? Милка-Любка? А на самом деле
она кто? Неизвестно. И неизвестно, как узнать. Не идти же, в самом деле, в
нумера «Магнолии»… А найти бы ее хотелось, чтобы спросить, не начинать громко
хныкать перед ней – что делать, как быть. Ведь не помогла свечка, поставленная
Варваре-мученице, молебен не помог…
Почему?
Ах, да и не надо искать Милку-Любку, чтобы узнать ответ на
этот вопрос. Потому что молебна во здравие раба Божьего Егория не служили!
Бумажку ту глупую выбросили, конечно, сразу. Не станет же батюшка возглашать,
как обычно делается при служении: «Во здравие Алексея, Ивана, Леонида, Петра,
Мокко Аравийского…» Сама Сашенька виновата, глупость сделала.
А потом она снова сглупила. Надо было на другой день
вернуться и все сделать заново: и записочку написать, и свечечку поставить. Но
у Саши не хватило храбрости. А вдруг там та же самая монашенка служит,
горбунья? Вдруг она Сашу запомнила? Вдруг поняла, кто оставил несусветную
записку с именем неведомого Мокко Аравийского? И скажет – что-нибудь этакое
скажет: стыдно, мол, глумиться над Божьим домом!
При одной мысли о таком у Саши начиналось стеснение сердца и
слезы выступали на глазах. Она была мрачна, сидела дома, ссорилась с Даней,
которая вечно лезла в ее комнату («Что дома сидите? Пошли бы погуляли! Мне
убираться, а вы тут. Потом барыня станет за пыль бранить!»), или с тетей Олей
(«А что глаза красные, не приложить ли чайного компресса?»). А в лучшем случае
убегала в читальню либо бродила по книжным лавкам, надоедая приказчиком вопросом,
вышла ли новая книжка госпожи Ахматовой «Четки», которая была анонсирована в
«Энском листке» любительницей поэзии, местной знаменитостью Верой Порошиной.
Стихи госпожи Ахматовой Саше нравились. Первую книжку она так и не смогла
добыть – ну в самом деле, что такое триста экземпляров? Они небось мигом
разлетелись в Москве или Петербурге. Отчего книжки таким малым количеством
издают? Это же только дразнить любителей! Даже и в читальне Пушкинского дома
сборника не нашлось, только в тетрадке у Веры Савельевой (Вера была большой
обожательницей поэзии, правда, она Анне Ахматовой предпочитала Инну
Фламандскую, но уж на вкус и цвет товарища нет, как известно!) удалось
прочитать стихотворение «Песня последней встречи». Конечно, Саша немедленно
списала его в свою тетрадку. Очень красиво, очень печально:
Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки…
И все же она тогда не понимала: как можно до такой уж
степени задуматься, чтобы не заметить, что куда надеваешь? Ведь не налезет
левая перчатка на правую руку-то! А теперь она и сама надела на правую руку
перчатку с левой руки. А как иначе можно назвать эту дурь с поминальной
запиской?!
Потом, через несколько дней, все же отлегло от сердца. Саша
подумала: ну какая же она глупенькая, откуда той монашенке знать, кто именно
оставил дурацкую записочку? Горбунья ведь на нее не смотрела. Когда Саша
записку положила, там целый ворох бумажных обрывочков лежал. Нет, конечно же,
не заметила!
И она решилась попытать счастья сызнова. Написала имя раба
Божьего Егория на четвертушке тетрадного листка, приготовила деньги… На всякий
случай пошла не в шапочке, а в косынке, чтобы вовсе сбить монахиню с толку,
если та все же запомнила ее в прошлый раз. А впрочем, у Саши была сильная надежда
на то, что нынче в часовне окажется другая послушница. Ведь они обычно меняются
через день.
Саша высчитала дни, выбрала, когда смена должна быть, и
пошла. Всю дорогу набиралась храбрости, наконец набралась, а уже у входа, в
очередной раз укрепляя свой трусливый дух, столкнулась с двумя мещаночками,
только что из часовни вышедшими, крестившимися на купол и загородившими дверь в
часовню – не пройти. Пришлось Саше подождать и невольно послушать, что они
говорят.
Одна, чуть постарше Саши, хорошенькая, но толстушка такая,
что, почудилось, может не на своих ногах передвигаться, а катиться по улице,
как колобок, сказала подруге – крошечной, будто карлица, с веселым клоунским
личиком:
– Нет, Сима, воля твоя, а больше я сюда – ни ногой.
Пусть меня матушка Варвара простит. Ну что за часовня? Уныние одно, никакого
благолепия. Посмотришь на эту горбунью страхолюдную – и сама словно бы
ссохнешься, суродуешься. Никакой радости от молитвы, никакого трепетанья
душевного. Ах, то ли дело – в Тихоновской церкви! Там отец Измаил… Глаза у него
черные, кудри пышные, тоже в черноту отдают, так локонами и идут по плечам, так
и идут, борода по грудь, тоже вся в колечках кудрявеньких, голос вкрадчивый…
Скажет тебе: «Грешна ли, дочь моя?», в очи заглянет своими очами – так словно
за сердце голой рукой возьмет…
Послышался томный вздох.
Малорослая Сима отчетливо хихикнула, однако колобок знай
катился себе по дорожке и ворковал:
– Импозантный мужчина, одно слово. У них и диакон
чрезвычайно хорош. А тут что же? Сидит уродина, узлом завязанная, да еще и с
горбом. Ах, прости господи! – Толстушка быстро перекрестила рот. – И
глазами она ширк да ширк: «Осторожней, барышня, свечник юбками сметете!» А я
только подошла к тому свечнику. Чего, спрашивается, ей на меня пялиться? Ее
дело в каноны нос уткнуть да бубнить себе, а не стрелять глазами по сторонам. В
храме Божием сие невместно, неблаголепно!
– Это она из зависти, Панечка, – пропищала
Сима. – Ей-пра, разрази меня гром на сем же месте! Сама уродина, так хоть
на нас поглядеть, обзавидоваться!
Девицы пошли своей дорогой, освободив для Саши вход. Однако
она постояла минуту – да и прошла мимо часовни.
Горбатая – та самая монашенка. И если она такая приметливая,
то, конечно, обязательно узнает Сашу. И небось не постесняется – не постеснялась
же колобку Панечке сделать замечание! – скрипучим голоском, ехидненько так
вопросить: «А не вы ли, барышня, записочку оставили, дабы молебен отслужить во
здравие раба Божьего Мокко Аравийского?»
Нет, позора такого не снести, не пережить. И придется
проститься с надеждой на завоевание любви раба Божьего Егория, Игоря
Вознесенского тож, проститься с надеждой, что глаза его посмотрят на нее с
любовью…
Ах, какая глупая та Панечка, которая страдает по какому-то
батюшке! Подумаешь, очи… Ну что там за очи могут быть, что за голос? Вот кабы
видела она те очи, кабы слышала тот голос…
