– Дурочка блаженная! Я же для тебя стараюсь, чтоб в
твоей часовне какой-никакой доход был! – Милка-Любка с нежностью смотрела
на желтое, худое – один нос торчит да глазищи светятся неземным огнем – лицо
сестры. – Ведь идут к тебе девки за молебнами, всякий день идут, а значит,
деньгу несут. Значит, ты у своих монашек на хорошем счету будешь!
– Умеешь ты деньги считать, что и говорить.
– Умею, – усмехнулась Милка-Любка. – Я и в
своем деле все прикидываю, за каждую позицию своя цена… – И вдруг она
спохватилась, с кем говорит: – Верунчик! Прости, ради Христа!
Вера сначала побелела, потом красными полосами пошла, потом
пожелтела, но бранить сестру не стала. Как известно, Мария Магдалина до встречи
с Христом тоже была блудницею… И Он сказал: «Кто без греха, пусть бросит
камень…» И если сам не бросил, стало быть, считал – не без греха и Он сам. Так
что ж тогда Вере обмирать от слов сестры?
Она опустила глаза, налившиеся слезами, и чужим голосом
проскрипела, с усилием уводя разговор в сторону:
– А ну как встретишься ты с кем-то, кого обманула? Ну
хотя с той барышней…
– Да ну! Навру чего-нибудь. Неужто ты думаешь, я не
найду, чего наврать? Я ей уже посулила к колдуну сводить, коли матушка Варвара
не поможет.
– К колдуну?! – Вера чуть ли не за сердце
схватилась. – Ты что, с колдунами знакомство водишь?
– Успокойся, – насмешливо взглянула сестра. –
Ни одного не знаю.
– А куда ж поведешь ту бедняжку?
– Да хоть к дяде Поликарпу! – откровенно
расхохоталась Милка-Любка. – Чем не колдун по виду? Бородища есть, аж до
пояса. Глаз один? Один, да и тот левый. Волосы седые? Совершенно седые. Птица
ручная на плечо садится? А как же! На тарабарском наречии изъясняться умеет?
Лучше его небось и сам король Тарабарский не говорит. Голову морочить горазд?
Да нет в этом деле никого гораздей! Так что колдуном быть ему, и никому иному.
Помнишь, он рассказывал, что изображал в каком-то представлении самоедского
шамана? Вот пускай и теперь поизображает.
– Ну, как знаешь, Любань, только я тебе в таком деле не
помощница, – качнула головой Вера. – Дядю Поликарпа уговаривать не
стану и людям отводить глаза – тоже.
– Да у той девки небось денег куры не клюют! –
рассердилась Милка-Любка. – Что ж, нам лишние гривеннички помешают?
– Это – деньги нечестные, обманом взятые, мне они не
нужны и дяде Поликарпу – тоже.
– Ой, Верка… – с обидой протянула сестра. –
Ну и тяжко тебе жить среди нас, живых людей… Ты ж на жизнь с закрытыми глазами
смотришь! Ты что ж думаешь, те деньги, которые дядя Поликарп да Мурзик твой
чуть не каждый день приносят в дом, честные? Разве ты не знаешь, что их платят
за краденое добро? Мурзик ворует. А дядя Поликарп продает по надежным людям.
Вот денежки и оборачиваются… денежки за людское добро, денежки за людские
слезы, за горе, может, и за смерти…
– Нет! – вдруг закричала Вера, сильно прижимая к
лицу сухонькие кулачки. – Ты врешь, всегда врешь! Думаешь, все такие, как
твой Ремиз? Ты на Мурзика только зря наговариваешь! Он не вор. Он ради народа…
ради бедных… Уходи, не могу тебя видеть больше!
Вера кинулась в часовню, но не добежала до двери, неуклюже
приткнулась к красной кирпичной стенке, уткнулась в согнутый локоть, еще пуще
сгорбатилась, зашлась в рыданиях, да таких мучительных и болезненных, словно
сердце у нее вот-вот готово было разорваться.
– Ох, господи… – проворчала Милка-Любка. – Да
пропади он пропадом, этот Мурзик! Живет, как по большой дороге скачет, одно
горе от него! Надо ж такое, никогда мы с Веркой не ссоримся, а стоит про этого
пакостника заговорить, так непременно до разладу доходит. Ох, как он ей мозги
склеил… ради народа он… Поглядите, идейный выискался! Или впрямь? Да ну его в
трубу, будь он сам Ванеев или сестры Невзоровы
[26] , не стоит
он Веркиных слез! Ну, Верунь, слышь… ну не плачь, а, Верунька…
И она побрела к сестре – обниматься, мириться и вместе
плакаться на несправедливость судьбы, которая вечно заставляет бедных девушек
любить красавцев, которые их любви не стоят.
Ни на грош не стоят, даже на ломаный!
* * *
Туманский прав: Смольников слишком далеко зашел. А она,
дура, распустила язык… Нет, какая же дура!
Ну ладно, что сделано, то сделано. Глупо так волноваться.
Откуда тот пугающий Бориска сможет узнать, что Лидия хоть что-то, да рассказала
о нем? Он, наверное, тоже помирает от страха так же, как и она, а то и больше.
Забился в какую-нибудь щель, где отсиживаются такие вот уркаганы (откуда она
подцепила это слово?), прячась от преследования полиции, да так и припух там.
Нет, в самом деле, что за слов она набралась! От кого? Прислуга прежнего
управляющего, перешедшая по наследству новому, невоздержанна на язык, что да,
то да, особенно горничная, которая прислуживает непосредственно Лидии. Двадцать
раз она пожалела об оставленной в Москве Таисии, но что делать, коли та
умудрилась свалиться с лестницы и переломать обе ноги… Невесть сколько лежать
ей в гипсе, а потом надолго придется забыть о проворстве да быстроте. Нужно
искать другую горничную, совершенно точно…
Бытовые, житейские мысли захлестнули Лидию, обыденные заботы
подействовали, словно стаканчик брому. Она смогла перевести стесненное страхом
дыхание, ноги и руки перестали дрожать, холодный пот высох на лбу.
Ужасно, она стала форменной невропаткой! Даже не
предполагала, что способна настолько перетрусить. Вообще-то стыдно так себя
вести, что подумали гости…
Ладно, черт с ними. Пусть думают, что у хозяйки сделалась
внезапная мигрень, сердечный приступ, ее разбил удар, паралич, у нее ни с того
ни с сего во внеурочный час начались месячные дни… Наплевать, правда,
наплевать! Ничего страшного не произойдет с гостями за те четверть часика,
которые Лидия проведет в своем будуаре, в полумраке, тишине, прохладе и
умиротворяющем запахе мелких бледно-розовых испанских роз, которые Лидия
обожала и горшочками с которыми были уставлены все комнаты сормовского дома. В
ее спальне таких горшочков было восемь. Смотреть на розы, трогать их меленькие,
изящные головки, дышать их ароматом…
Лидия вбежала в будуар и сразу упала в кресло, вытянувшись,
нога об ногу стряхнула туфли. Каблуки слишком высоки, а носки чрезмерно узки.
Неудобная обувь. Но ради моды надо страдать…
