– А также домашний доктор семьи управляющего
заводами, – тем же непреклонным тоном добавил Туманский. – Именно мне
пришлось восстанавливать здоровье Лидии Николаевны, крепко пошатнувшееся после
той кошмарной истории. Лучший способ излечиться от последствий такого
потрясения – как можно скорей все забыть, не вспоминать случившееся. Я был
первым противником посещения Лидией Николаевной вашего управления, так же как и
приема следователя на дому. И вот теперь вы явились сюда, на приватный прием,
и, пользуясь служебным положением, пытаетесь снова нарушить душевное равновесие
моей пациентки! Что у вас за жандармские методы получения показаний? Позвольте
вам не позволить, господин сатрап, мучить несчастную женщину! Это с вашей
стороны непорядочно и бесчеловечно.
– О-о-о! – протянул Смольников, лицо которого
теперь стало насмешливым. – Какие песни, какие задушевные романсы поет
господин доктор! Жандармские методы получения показаний, сатрап… Узнаю сокола
по полету, добра молодца по лексикону. В какой-нибудь из оппозиционных партий
изволите состоять, господин Туманский? Конечно, не большевик, не эсер – иначе
господин Шатилов вас вряд ли к себе подпустил. Но кто вы? Кадет? Либерал?
Меньшевик, октябрист? Не черносотенец, разумеется, нет, эта братия на твердую
власть молится, им чем хуже, тем лучше, чем больнее нагайками бьют, тем они
крепче нагаечников любят…
– Я беспартийный, – с вызовом ответил
Туманский. – Я просто врач. Понятно это вам? Ни к какому сообществу не
принадлежу, лидеры мои – мои пациенты, и их здоровье для меня значит несравнимо
больше самых звучных политических лозунгов, будь это «За веру, царя и
отечество!», «Вставай, поднимайся, рабочий народ!» или, к примеру, «Да
здравствует парламентская республика!».
Лидия украдкой взглянула на Туманского. Батюшки, как разошелся!
Неужели и впрямь разволновался по поводу ее здоровья? Конечно, пока она билась
в истериках, Туманский уделял ей очень много внимания, грех жаловаться. Лидия,
правду сказать, думала, что он испытывает к ней такую же скрытую антипатию, как
и она к нему, но, получается, ошиблась. А возможно, и нет, возможно, его
прежняя ироническая холодность ей не померещилась, просто для Туманского в
самом деле исполнение долга – святое дело.
Точно так же, как и для Смольникова, между прочим… Но
поскольку для нее, для Лидии, нет никакого долга выше долга перед самой собой
(ну и перед семьей, перед мужем и детьми, конечно!), она должна в данном случае
плюнуть на все, кроме собственного здоровья. Она и так слишком много сказала
Смольникову! Довольно с него! Она жива, пока молчит о налетчиках, это же
понятно. Даст описание внешности ужасного Бориски, начнут его искать, расклеят
по афишным столбам объявления с его приметами – и все, страшный убийца сразу
поймет, что его выдали. А кто выдал, тоже весьма легко понять. Есть еще,
правда, лежащий на больничном одре Филянушкин, который, несомненно, многое
видел и многое знает, он тоже мог бы дать показания… Но с этим самым
Филянушкиным, которого, как выяснилось, зовут Тихон Осипович, была связана одна
хитрая штуковина, одна, как любит говорить простонародье, закавыка, и эта самая
закавыка не давала никакого покоя Лидии. Но она хотела понять случившееся сама,
ни к кому не обращаясь, потому что не знала, как ту закавыку использовать в
своих интересах и вообще можно ли это сделать. Если дело с умом повести, то
можно. Но как, как именно его повести? И стоит ли так сильно рисковать? Во имя
чего, главное…
– Лидия Николаевна, ради бога! – донесся до нее
умоляющий голос Смольникова. – Последний вопрос! Скажите хоть что-то о
внешности метателя ножей!
– Опять? – окрысился Туманский. – Лидия
Николаевна, вас никто не может заставить отвечать!
– Во-первых, может, – зло повернулся к нему
Смольников. – Согласно закону, лицо, скрывающее сведения, необходимые для
обеспечения безопасности государства, подлежит аресту и заключению. Думаю, вы и
сами не пожелаете, чтобы ваша подопечная была ввергнута в узилище. А ведь за
мной не заржавеет, уж будьте благонадежны! Такая уж у нас, у сатрапов, натура
зверская!
– Я… не помню, – пробормотала Лидия, обеими руками
отмахиваясь от Смольникова. – Клянусь, я ничего не помню, кроме того, что
главарь налетчиков обладал столь буйными кудрями, что фуражка еле-еле держалась
на них. И он называл ножи козырными тузами. Всё! Больше ничего! Извините,
господа!
Она проскочила между Смольниковым и Туманским, оставив их
люто мерить друг друга взглядами, и почти выбежала из залы, посылая окаменелые,
неправдоподобные улыбки гостям. На нее, конечно, с любопытством пялились,
бородатейший Михаил Павлович шагнул наперерез с бокалом шампанского, вспомнив,
видимо, свое обещание провозгласить тост за хозяйку, однако Лидия только
умоляюще взглянула на него – не сейчас, мол! – и перевела дух, только
когда захлопнула за собой дверь.
* * *
Гулящая девица Милка-Любка подбежала к часовне
Варвары-мученицы, огляделась – не видит ли кто, – но уже смерклось
порядочно, народу вокруг ни души, потянула на себя дверь. Душно, сладко пахнуло
ладаном, свечами… горло стиснулось, закружилась голова.
Милка-Любка отпрянула, перевела дух. До чего свежо пахнет
подтаявшим снегом, легким вечерним морозцем! До чего хорошо здесь, на улице!
Стараясь не дышать, снова просунула голову в часовню:
– Вера! Верунька, это я! Выйди-ка!
Отшатнулась, прикрыла дверь, отбежала к углу часовни. Глаза
щипало.
Ничего, сейчас пройдет. Минуточка – и пройдет.
Нет, не создана она для благочестия! От одного только запаха
свечей чуть не умирает. Проклята от рождения, обречена на грех…
Ну и ладно, не всем же святыми быть! Для святости Вера есть!
Дверь часовни открылась, из нее вышла черная несуразная
фигура монашенки – голова вперед, спина согбенна, одно плечо выше
другого, – принялась суматошно оглядываться, подслеповато моргая:
– Любушка? Ты где?
– Здесь, здесь! – помахала Милка-Любка. – Да
что ж ты раздетая? Вернись, продует враз!
Монашенка послушалась, вернулась в часовню, но через минуту
появилась вновь, кутаясь в кожушок. Кинулась к Милке-Любке, на мгновение
припала, быстро чмокнула в розовую, яблочно-твердую, подмороженную, но такую
жаркую щеку сухими губами, прижалась своей щекой – вовсе прохладной, словно бы
неживой.
– Любушка, милушка, как хорошо, что ты пришла! Ну что,
моя красавица, ну что, синяк прошел?
– Прошел, прошел твоими молитвами! – смеялась
Милка-Любка, то прижимая к себе горбунью, то отстраняя ее и суматошно
оглядываясь: не видит ли кто, как обнимаются монашенка и проститутка?
