Пустое все это. Пустые бредни. Было б оно так просто, уже
половина народу в «арестантских ротах» переоделась бы в бабьи тряпки да
разбежалась по домам. Куда проще сделать то, что раньше казалось невозможным,
невыполнимым, – отыскать этого чертова Поля Морта! Но как его отыскать? Ведь
не врал Шулягин начальнику сыскного – настоящего имени Морта он не знает. И
отроду не знал. Однако слышал – в Нижнем тот живет. Как его найти, сидючи в
узилище? Была бы хоть какая-то связь с волей… Нету такой связи у Шулягина!
Вот и вертись на нарах, как ужака на сковороде. Вот и мечтай
о воле, коей так легко достигнуть: только и сказать начальнику, господину
Смольникову, подлинные имя и фамилию Поля Морта…
А вдруг ты скажешь, а он обманет и не выпустит? А? Что
тогда? Умные люди говорят – верить никому нельзя. Точно – никому нельзя верить!
Или не обманет? Благородный человек, порядочный… Шулягин,
фабрикант фальшивых денег, сам порядочным отродясь не был, однако верил свято:
есть они на свете, такие люди, которых слово – кремень! Конечно, они не из
шушеры-мышеры какой-нибудь, они из благородных. Из господ начальников. Может,
этот начальник – такой? Может, не обманет? И впрямь выпустит, коли Шулягин
откроет ему фамилию Морта?
Да только где ж ее взять! Не станешь же спрашивать у соседей
по каморе: слыхали про такого иль нет? Как его настоящая фамилия, не знаете,
люди добрые? Вот и я не знаю…
Свобода, ох, свобода… Близка, что тот локоть, а не укусишь,
не уцепишь, не ухватишь!
* * *
...
«Христиания. Амундсен предполагает по окончании ремонта
«Фрама» снарядить экспедицию на Северный полюс. «Фрам» покинет Норвегию в
начале 1915 года и направится в Сан-Франциско, откуда выйдет в полярные воды.
Осуществление предприятия зависит от сбора средств на экспедицию».
...
«Берлин. Рейхстаг принял в первом и втором чтении
законодательное предложение дуэльной комиссии, согласно которому дуэль
наказуется тюрьмой с лишением некоторых привилегий».
...
«Петербург. На многих фабриках и заводах рабочие прекратили
работу в виде протеста против репрессий на рабочую печать. Только в столице
бастует 30 тысяч. На некоторых фабриках имели место быть попытки устроить
демонстрацию, но они немедленно прекращались полицией».
Санкт-Петербургское телеграфное агентство
* * *
– Слышали? В ремесленную управу пришло письмо от
некоего Пешкова.
– Это кто ж таков?
– Пешков? Алексей Пешков?! Да кто иной, как Максим
Горький!
– Эх, забыл, что он Пешков. А ведь я на днях в «Листке»
читал, Максим-де Горький воротился в Россию. И что ему надобно в нашей ремесленной
управе?
– Просит выдать ему долгосрочный паспорт в обмен на
прежний просроченный. Подпись знаете какую поставил? «Нижегородский цеховой
Алексей Максимович Пешков».
– И что постановили?
– Да выдать, конечно, что ж еще. Но для начала выяснили
задолженность его ремесленному обществу. Оказалось, что с 1906 года за ним
накопилось недоимки ремесленного сбора на 38 рублей 75 копеек.
– Ишь ты!
– Во-во. Аккурат столько. Насчитали по первому разряду
с зачислением его в малярные цеховые. Как только доверенный его, присяжный
поверенный Ланин, деньги уплатит, немедля получит пятилетний паспорт и сможет
переправить Горькому.
– Ну, я не знаю, господа… Все же знатный человек,
мировая знаменитость, земляк наш. Ну зачем его этак кусать, подобно моськам,
кусающим слона? Могли бы обойтись без пересчета недоимок.
– Это почему? Горький своими бреднями зарабатывает
весьма немало! Уж кто-кто, а он от нас, им изгаженных и оклеветанных в пиесах,
никакого снисхождения не заслуживает. Никакой благотворительности! Будь он хотя
бы недостаточен в средствах…
– Да вы, Михаил Павлович, вообще никакой
благотворительности не признаете, будь человек достаточен или недостаточен, вам
все едино.
– Правда ваша: не признаю! Потому что
благотворительность людей развращает. Если я им сегодня школу построю, завтра
съезд к Волге замощу за свой счет, то они послезавтра, сукины дети, гвоздь
поленятся самостоятельно вбить.
– Ну, вы утрируете, Михаил Павлович!
– А вы что меня перебиваете, Никита Ильич? Это не
парламентарно!
– Великодушно извините.
– Великодушно извиняю! Верю, что не хотели меня
обидеть. Вы человек образованный, деликатный, в том и есть ваша беда. Народу вы
нашего не знаете! Ведь если русскому человеку дать выбор: какое-нибудь дело за
час сделать – или сутки клянчить, чтобы другой сделал, сосед, например, то что,
вы думаете, наш обалдуй выберет? Конечно, сутки простоит у соседского крыльца!
– Может, это о крестьянах, Михаил Павлович, и
справедливо, а что касаемо рабочих… Они живо соображают: коли сам не
поработаешь, так никто за тебя не поработает. Главное – потачки не давать.
– Ну, ну, поглядим. Тут твердая рука надобна, чтоб
сормовичей держать. Мещерского, предшественника вашего, они слушались, уважали,
даже боялись, хотя и звали тираном. Горький, помнится, пописывал злобно: «Опять
тиран вернулся…»
– Неужели я так либерально выгляжу, что вы мне не
доверяете? – улыбнулся Никита Шатилов, оглядываясь на жену. – Как,
Лидия, либерален я?
– Тиран, деспот! – помахала ему Лидия. –
Зато, Михаил Павлович, при этом либерале за тридцать восемь минут здесь строят
вагон, за четырнадцать часов собирают паровоз, за две недели выходит полный
состав из сорока вагонов, а чтобы спустить со стапелей пароход или баржу, нужно
всего две недели.
– Лихо вы поднаторели, матушка! – с восхищением
посмотрел на нее купчина-старовер с огромной бородищей… Вот уж точно – лопата,
а не борода, причем та самая лопата, которой дворники зимой снег
сгребают! – Именно такая жена и нужна нашему управляющему. Позвольте, как
выпить поднесут, я, Лидия Николаевна, за вас тост провозглашу?
– Позволяю, – кивнула Лидия. – Охотно
позволяю! Я сейчас подошлю к вам официанта…
