– А у меня мысли что, пьяные? – обиделся Савелий
Савельич Савельев, неприязненно глядя на гостя.
Нынче к чаю был зван человек, которого Савельев, дай ему
волю, может, и не убил бы, но точно пинками бы выдворил если не за пределы
России, то уж за пределы Энска – всенепременно. И на порог бы к себе никогда не
пустил, кабы не каприз любимой, единственной, нежно лелеемой доченьки и не
потачка глупой бабы – ее матери. И что в нем Варька нашла? О господи, вот же
наказание! В глазу монокль, в руках не палка, не трость, а бессмысленно
короткий камышовый стек. Якобы внутри должен прятаться стилет для защиты от
могущего быть нападения врагов, но ведь с одного взгляда видно, что парень
трусоват, будь у него в стеке даже пушка, он все равно бросится наутек даже от
самого полудохлого вражонка! А эти его проборы… То посередине головы, то сбоку
– совсем за ухом, то вовсе волосы назад зачешет да так смажет фиксатуаром, что
они колом стоят! Ферт какой-то, вот и все. Всего-то и достоинств у человека –
звучная фамилия, далекое, почти неразличимое во тьме времен родство со
знаменитым писателем да умение нанизывать слова, словно бусины на веревочку.
Право слово, горлопан площадной, а не боевой офицер, пусть и находящийся в
отпуске для излечения! Таким же утонченным словоблудием отличается задушевный
приятель Савельева Костя Русанов, то есть, извините, Константин Анатольевич. Но
ведь, известное дело, – что дозволено Юпитеру, не дозволено быку-с…
Между прочим, родова аксаковская давным-давно вся
поизмельчала. Нет, внешне они – люди, как любит говорить друг-приятель Костя
Русанов, весьма импозантные. Дмитрий и сам высок, а уж отец его, тоже, между
прочим, Дмитрий Дмитриевич, отличался вовсе ростом удивительным. К тому же
держался очень прямо, что еще больше его стать подчеркивало. У него даже
прозвище было le grand Dimitry. Однажды, когда он сидел в первом ряду театра на
каком-то представлении, сзади раздались возгласы: «Сядьте, сядьте!», и Дмитрий
Дмитриевич, чтобы успокоить публику, встал во весь рост, что вызвало
аплодисменты… Матушка, Маргарита Владимировна, принадлежала к числу тех дам, за
которых испокон веков «лилось много крови, много песен», и, как это ни странно,
le grand Dimitry, даром что был известный прокурор, производил при ней очень
недалекое впечатление – этакого «мужа королевы». В конце концов
Аксакову-старшему сие положение надоело, и он покинул семью, перевелся в
Москву. После нескольких лет прожигания жизни во всех увеселительных заведениях
второй столицы Российской империи он женился на танцовщице, которая вскоре
пустила его по миру. Маргарита Владимировна сочла, что жизнь даже в
провинциальном городе теперь не для нее, и уехала в Щеголево, прелестную свою
родовую деревню неподалеку от Балахны. Там она жила истинной королевой,
окруженной поклонением окрестных помещиков и жгучей неприязнью, не сказать –
ненавистью, их жен. Впрочем, на общественное мнение ей было наплевать.
А вот у Савельевых начиналась жестокая головная, сердечная и
даже зубная боль, когда они задумывались о том, что придется породниться с
таким семейством. К тому же, учитывая, что Аксаковы жили если и не мирским
подаянием, то более чем скудно, они не могли изгнать из голов мысли о том, что
Варька – богатая невеста, а после смерти отца станет раз в десять богаче, и
такая невеста – желанная добыча для любого авантюриста, тем паче – такого
нищего краснобая, как Дмитрий Аксаков… Больше всего на свете они желали бы
никогда и ничего не знать об Аксаковых.
Сам Савелий Савельев жил по принципу «нраву моему не
препятствуй», однако против Вари был бессилен. Терпел и со страхом прозревал
дочкино будущее.
– Понимаете, Савелий Савельевич, – проповедовал
между тем потомок le grand Dimitry, алчный охотник за приданым савельевской
наследницы, – за целые столетия наш омертвелый в обрядах бюрократизм
отдавал сам себя гипнотическим внушениям о том, что все благополучно, что нас никто
не посмеет тронуть, что мы всех устрашим одним видом, и поэтому нет нужды
готовиться к войне. По крайности, достаточно только делать вид, что мы готовы.
– Какая война, Дмитрий Дмитриевич, вы о чем? Зачем нам
такие страсти-ужасти выслушивать? – всплеснула руками Марья Ивановна,
супруга Савелия Савельевича.
Вот! Баба, а понимает!
Но этот, кавалер-то наш, разошелся, словно тетерев на току:
– Японцы дали нам жестокий урок. А он на пользу нам
послужил, скажите? Этот вредный самогипноз до сих пор продолжается. На нем
основана наша национальная беда. Мы по-прежнему думаем, что унаследовали от
предков всемогущее государство, неприступное, как слон среди мелких зверушек, и
потому беспокоиться нечего – шапками, мол, закидаем! Но та же японская война
показывает, что величие наше во многом, к сожалению, мнимое.
– Что, думаешь, не выстоять нам против германца? –
неприязненно, уже с трудом сдерживаясь, проговорил Савельев.
– Будущее покажет, – пожал плечами Дмитрий. –
Хочется верить, что с первых же залпов всю гвардию не повыбьют, у нее еще будет
время показать и строевую выучку, – в голосе отчетливо прозвучала горькая
насмешка, – и умение цеплять аксельбанты.
– Охти мне! – прошептала до смерти перепуганная
Марья Ивановна, глядя то на багровеющее лицо мужа, то на бледного Дмитрия, то
на Варю, глаза которой так и перебегали с лица отца на лицо жениха.
Савельев едва не задохнулся – до того разозлился.
– Вы, Дмитрий Дмитриевич, младоваты еще летами с таким
презрением о русской гвардии судить. Пороху не нюхали-с!
– Простите меня, Савелий Савельевич, но и вы тоже его
не нюхали-с, – твердо («Нагло!» – решил Савельев) проговорил Дмитрий
Аксаков.
Из глаз Савельева вылетели две молнии и, конечно, испепелили
бы наглеца на месте, однако Варенька прикрыла жениха собой и с наигранной
веселостью засмеялась:
– А вы знаете, как Олимпиада Николаевна немцев боится?
Ну, ты ее должен помнить, Митя, это тетя Сашеньки Русановой, – пояснила
она Дмитрию, который славился своей забывчивостью и оттого не единожды попадал
в неловкие положения. – Мы у них в Доримедонтове гостили, помнишь? Ну, она
немцев даже не боится, а ненавидит, и ненависть ее – сущая мания. Ей повсюду
мерещатся германские козни, чуть что не так, значит, это действие каких-то
темных немецких сил. Спорить с ней бесполезно! Вильгельм-де подкупает ее
горничных, которые по его заданию доставляют Олимпиаде Николаевне всевозможные
неприятности, чаще всего новые чулки рвут. Да и лекарства из аптеки тоже в
любой момент могут быть подменены какой-нибудь отравой.
– Чушь какая, – пробормотал Дмитрий. –
Удивляюсь, как ты с Русановыми дружишь? Сашенька твоя с ее страстью к какому-то
смазливому актеру… В детстве она была и то разумней, чем теперь! Отец, у
которого роман с актрисою… Какие-то пошлости! Теперь еще тетка полубезумная.
Больно нужна она Вильгельму, чулки ей рвать!
