– Мария Спиридонова оглохла на одно ухо и почти ослепла
на один глаз! – почти выкрикнула Тамара. – Но писала из тюрьмы:
«Будущее не страшит меня, оно для меня неважно: важнее торжество идеи!» Ее
приговорили к смертной казни, но потом заменили казнь вечной каторгой. Сейчас
она в Нерчинске… Какие страшные места!
«Спиридонова хотя бы жива, – подумал теперь Шурка,
трясясь от возмущения. – А Луженовский получил две пули в живот. Говорят,
раны в живот – самые ужасные. Вроде бы отец Тамарки скончался там, в
Порт-Артуре, от ран, полученных в живот. А она с таким восхищением говорит об
убийце, об этой Спиридоновой. Она такая же сумасшедшая, как Мопся. Ни за что в
жизни сюда больше не приду!»
«Дуры вы ненормальные!» – чуть не крикнул он, но поймал на себе
внимательный взгляд Виктора – и прикусил язык. Нет, нельзя себя выдавать,
показывать своих истинных мыслей. Это опасные, очень опасные люди. Фанатики!
– Ее называют эсеровской богородицей, нашу Марию
Спиридонову, – с воодушевлением произнес Павел. – Спасибо, товарищ
Тамара. Я счастлив, что жизни, возложенные на алтарь революционного будущего,
не забываются, что подвиги, свершенные во имя светлых целей, по-прежнему
вызывают восторг молодых.
Шурка скрипнул зубами. Слова Павла показались ему донельзя
фальшивыми. А девчонки, дурищи, смотрели на Павла, как жены-мироносицы – на
Иисуса. Может, они влюбились в него?
Шурка насупился.
– А сейчас пора проститься, – сказал Павел. –
Для первого раза достаточно. О времени и месте новой встречи я сообщу вам через
товарища Ларису. Честно говоря, обеспечение конспирации здесь мне не кажется
надежным.
– За моих боевиков я ручаюсь, – пробормотал
Виктор. – Но за тех, кто наверху…
– Ладно, посмотрим, – кивнул Павел. – Выведи
сначала молодого человека, потом вернешься за девушками.
Шурка не поверил своим ушам, своему счастью. Уйти отсюда?!
Неужели возможно такое?!
Он что-то пробормотал на прощание, что-то совершенно
бессвязное вроде: «Слава труду!», хотя при чем здесь труд и откуда он вообще
взялся, и сам не понимал.
– Ладно, топай, товарищ, – хмыкнул Виктор и
подтолкнул Шурку к лесенке.
Наверху показалось необыкновенно светло, хотя за окном уже
порядочно смерклось, и холодно. У Шурки немедленно заклацали зубы. В соседней
комнате из компании конспираторов остались только Альмавива (партийную его
кличку Шурка успел позабыть) и Грачевский (кличка неизвестна). Альмавива спал
на диване, Грачевский сидел у стола, опустив руки на голову. Вроде бы тоже
спал. Но, услышав шум, актер вскинулся, посмотрел на Виктора. Глаза у него были
стеклянные, рот страдальчески кривился.
– А… мне… мне… – проблеял он, моляще протягивая
руку.
Виктор отмахнулся:
– Погоди, Павел сейчас выйдет.
– Не мог… не мо-гу… – начал было стонать
Грачевский, но Виктор показал ему кулак, и актер умолк, только на щеки выползли
две большие, словно бы сценические , словно бы глицериновые слезищи. «Вот
напился, ужас!» – брезгливо подумал Шурка.
Да, на столе аккуратно стояли две пустые бутылки. От закуски
остались одни засаленные газетки.
Пролетарии исчезли.
– Те двое – сбежали, что ли? – удивился Шурка.
– Никуда они не сбежали, здесь они, – загадочно
ответил Виктор. – Ты их не видишь, зато они тебя видят. Понял?
Почему-то Шурке показалось, что Виктор посмотрел на него с
угрозой. И этот взгляд долго еще преследовал его, в спину словно бы ствол
ружейный уткнулся. Не то чтобы Шурка знал, что тогда испытывает человек, но
между лопатками отчетливо заныло. И еще ведь где-то бродили Викторовы боевики…
может, даже с револьверами…
Шурка вздохнул спокойно, только добравшись до дома. Там тетя
Оля ворчала на Сашеньку, которая умудрилась невесть где потерять список
угощений, нужных для завтрашнего приема гостей, а потому из гастрономического
магазина доставили вовсе не то и не в тех количествах. Языкастая Сашенька
против обыкновения не спорила и только опускала глаза, почему-то не краснея, а
бледнея. Отец с независимым видом прошел через гостиную с томиком Бальмонта в
руках, засел в своем кабинете и в дамские дрязги не вмешивался. За дверью кухни
мелко хихикала Даня и крупно похохатывал ее кавалер-водовоз.
Шурка на цыпочках ходил по квартире, украдкой таскал с
забытого в столовой блюдца тоненько нарезанный, уже заветрившийся тускло-желтый
сыр, дышал родным воздухом и чувствовал себя необычайно счастливым оттого, что
он дома. Он – дома! И никогда, никогда в жизни не пойдет больше с Мопсей
никуда, даже на благотворительный бал!
В том же состоянии покоя и счастья он отправился спать.
Однако ночью привиделся ему несчастный советник Тамбовского губернского
управления Гаврила Луженовский, убитый «эсеровской богородицей» Марией
Спиридоновой. Окровавленный, бледный, он грозил Шурке щепотью, в которой сжимал
темную свинцовую пулю, и бормотал:
– Вот и с тобой то же будет, песик-братик!
Шурка проснулся со слезами, до утра больше не спал, и не
случалось в его жизни ночи ужасней.
До сих пор не случалось, это верно, но у Шурки все еще было
впереди…
* * *
...
«Берлин. Интерес публики к русской кустарной выставке
растет: ежедневно бывает до двух тысяч посетителей, продается экспонатов
ежедневно на сумму до десяти тысяч марок. 13 февраля выставку посетила
кронпринцесса».
Санкт-Петербургское телеграфное агентство
...
«Кампания некоторых петербургских газет в пользу образования
военного союза между Россией, Францией, Англией, Германией и Италией для
раздела между этими государствами Австро-Венгрии носит весьма странный
характер… Проект императора Вильгельма не соблазняет ни Россию, ни Францию, ни
Англию, и дипломатия этих государств считает его мертворожденным».
«Русское слово»
...
«Бомбей. Страховые общества встревожены частыми пожарами в
хлопчатобумажных складах. Полагают, что возникновение в последнюю неделю девяти
пожаров произошло вследствие поджога».
Санкт-Петербургское телеграфное агентство
* * *
– Десятилетие, прошедшее со времени японской войны,
наводит на грустные размышления, господа.
– Пораженческие настроения, Дмитрий Дмитриевич,
пораженческие!
– А по-моему, самая обыкновенная трезвость мыслей.
