– Да, жениться, – твердо повторила Клара. –
Мы с тобой неплохо узнали друг друга за эти годы, знаем наши недостатки, не
лелеем никаких иллюзий… Если ты захочешь, я уйду из театра. Хотя, в общем-то,
зачем? Если даже Смольников позволяет своей Евлалии участвовать в репризах, то
ты тоже вполне стерпишь продолжение моей карьеры. Впрочем, тут все зависит от
твоего желания, повторяю. Итак, ты женишься на мне, однако… – Клара
интригующе помолчала, – однако я вовсе не желаю пришивать тебя к своей
юбке. Потому что, как я уже говорила, прекрасно понимаю тебя и твою природу.
Поэтому ты выберешь себе из всех девиц одну и возьмешь ее на содержание. Любую
– какая тебе больше нравится. На постоянное содержание! И я даже имени ее
спрашивать не стану, не то что смотреть на нее! Ты понимаешь, о чем я говорю?
– Ну да, – пробормотал Константин Анатольевич,
сползая с постели и натягивая исподнее. – Чего ж тут непонятного? Ты
предлагаешь мне жениться на тебе, завести постоянную любовницу, шастать между
вами двумя, чтобы сохранить некое status quo, необходимое, как ты полагаешь,
для нормальной, регулярной и безотказной жизни и деятельности моего интимного
органа? – Он застегнул ширинку, понадежнее упрятав оный орган вглубь
штанов. – Клара, Клара… Ты говоришь, что повзрослела, а по-моему, ты
постарела. Какую пошлость ты предлагаешь, в какую жуткую, тривиальную,
мещанскую трагедию хочешь нас ввергнуть! Неужели ты не понимаешь, что наша
связь может существовать только на основе полной свободы от каких-то
обязательств? – Запонки не хотели застегиваться, можно было попросить
Клару помочь, но Русанов предпочел сунуть их в карман. – Ты переоценила меня,
если увидела во мне полное подобие того господина… как его там звали, черт
возьми… ну, из пьесы «Сердце мужчины». Я на эту роль не гожусь! Поняла? Как ты
думаешь, почему я до сих пор не женился, хотя с тех пор, как Эвелина… как моя
жена покинула… покинула… – он проглотил следующее слово и надел
жилетку, – прошло уже около пятнадцати лет? Конечно, у меня и до тебя были
связи, которые я хранил в тайне, о них никто не знает. Это были прекрасные
женщины, чем-то хуже, чем-то лучше тебя, но каждая из них вполне годилась бы на
роль жены присяжного поверенного Русанова. Но я не женился. Потому что не хочу
быть с кем-то связанным! Не хочу, не могу! На тебе тоже не женюсь. –
Константин Анатольевич надел пиджак. – И даже если ты сейчас закричишь:
«Тогда пошел вон, не желаю тебя больше видеть!» – ведь так, кажется, кричала в
пьесе «Сердце мужчины» любовница главного героя? – я повернусь и уйду.
Поняла?
Он взялся за ручку двери.
Клара рыдала, уткнувшись в подушку.
– Ну-ну… – сказал Русанов, мигом почувствовав себя
палачом, занесшим топор над бессильной жертвой. – Ну что ты, никуда я не
уйду, успокойся…
– Это правда? – Клара подскочила, бросилась ему на
шею, перемазала слезами. – Ты не уйдешь? Ты меня не бросишь? Это правда?!
– Ну да, конечно, я всегда говорю тебе правду.
Он вздохнул.
О господи… Бедная девочка, ну зачем она связалась с таким
отъявленным лгуном?! «Я всегда говорю только правду…» Батюшки-светы, экий
правдолюбец отыскался!
А можно ли упрекать Русанова в том, что он всем врет:
любовнице, друзьям, родственникам, детям, даже своим дорогим детям?! Он не
палач, о нет, он сам – жертва, и ложь его – это именно ложь во спасение!
Во спасение?.. Русанов запнулся. Во спасение кого? Во чье
спасение?
Вопрос вопросов!
Клара скулила. Прижималась к нему, всхлипывала, тащила снова
в постель.
Русанов обратил мысленный взор к чреслам своим. Нет, едва
ли… На сегодня все рекорды среди сорокапятилетних Казанов уже поставлены.
Однако пообниматься все же придется, пока Клара не успокоится. Константин
Анатольевич не мог оставить плачущую женщину – и раньше не мог, и до сих пор не
научился.
Сел поудобнее, нога скользнула… Какая-то книжка раскрытая
под каблук попала. У Клары вечно книжки под кроватью валяются, обычно это
стихи, конечно. Вот и сейчас – Русанов покосился вниз – Бальмонт. Скользнул
взглядом по строчкам. Он и прежде знал это стихотворение, давно знал, еще с той
роковой поездки по Италии, ведь Бальмонта очень любила Эвелина, но сейчас
прочел его словно в первый раз. Отчего-то так и ударило новизной слов, строк, мысли…
новизной старинного горя:
Он вскрикнет и кинется страстно
Туда, где былая стезя…
Но тени пройдут безучастно,
И с ними обняться – нельзя.
– Нельзя, нельзя… – пробормотал Константин
Анатольевич, вдруг задохнувшись от подступивших слез. – Нельзя, нельзя,
невозможно…
А хочется? Да нет, теперь уж, наверное, нет!
* * *
– Пройдемте, товарищи, – позвал Павел, выходя в
соседнюю комнату.
Марина вспорхнула с дивана, словно пушинка, и полетела за
ним. Шурка и Тамарочка тоже пошли. Шурка в дверях пропустил даму вперед – и
споткнулся, сообразив, что сделал это не из привычной вежливости, а из
трусости. Ему до смерти хотелось сбежать, но синеглазый шел следом, шаг в шаг.
Никуда не денешься!
Может, наврать чего-нибудь? Например, сказать, что живот
разболелся. Уборная в огороде, вон, в сугробах… Добраться до нее, а потом
махнуть через забор – и проходными дворами… Ну да, а вдруг этот Виктор
потащится следом, будет под дверью караулить? С него станется!
«Ладно, как-нибудь!» – ободрил себя Шурка и вошел в замусоренную,
с ободранными обоями комнату, посредине которой стояла железная покосившаяся
кровать, вернее, одна рама на ножках. Синеглазый легко сдвинул ее и, взявшись
за ржавое кольцо, вделанное в половицу, приподнял крышку подпола.
Павел проворно спустился, за ним – Марина.
Тамарочка и Шурка переглянулись (словно в зеркало
посмотрелись, такое одинаковое отчаяние светилось в их глазах!) и потащились к
люку, будто ко входу в преисподнюю.
– Ничего, ничего, – сказал Виктор, – там
тепло, светло и мухи не кусают.
Что-то глумливое почудилось Шурке в самом звучании его
голоса. Он запнулся.
– Ну где вы там? – нетерпеливо высунулась из
подвала голова Мопси. Фуражку свою знаменитую она то ли сняла, то ли обронила
ее: волосы торчали во все стороны неопрятными кудлами. – Спускайтесь,
быстро! Время идет!
Делать нечего, спустились. Шурка первым, за ним Тамара. На
косой лесенке она оступилась, Шурка поддержал, на миг прижал ее к себе и
почувствовал, что Тамара вся дрожит.
«Задрожишь небось, – подумал он мрачно. – Теперь
мы самые настоящие подпольщики. Вон в подполье сидим…»
