Она бы до сих пор не могла объяснить, как и почему Шурка
искусил ее по пути в цирк – а он находился внизу, в Канавине, близ ярмарочных
рядов! – заглянуть в гастрономический магазин. Конечно, тут глаза у него
немедля разбежались, он прилип к витрине и, проглотив порядочное количество
слюны, умильным голосом попросил сестру купить фунт пьяных вишен… Или хотя бы
полфунтика!
– Мы же хотели сахарной ваты и рогаликов в цирке взять,
у разносчиков, – напомнила благоразумная Сашенька.
– А мы сейчас поедим пьяной вишни, а потом ваты и
рогаликов, – с горящими от жадности глазами сказал Шурка.
– Ты что? – удивилась Сашенька. – Нам тогда
денег может не хватить. Еще ведь и на извозчике туда и обратно ехать, тетя Оля
наказала, чтобы непременно на извозчике в цирк и из цирка, чтобы не толкаться в
трамвае.
– Тете Оле можно и соврать, она ведь, бедняжка,
доверчива, как Отелло, – небрежно отмахнулся Шурка, в первый раз употребив
свое знаменитое выражение, а также впервые дав понять, что очень реально
смотрит на жизнь – куда реальней, чем, к примеру, она, старшая сестра. – А
денег у тебя не меньше рубля, на все хватит – и на вишни, и на прочее.
– Не хватит! – уперлась Сашенька. – Тем более
что тетя Оля непременно потребует сдачу. Ты что, ее не знаешь?
Конечно, проще было внимательно посмотреть на цены и все
просчитать в уме, авось в самом деле хватит денег, однако в Сашеньку словно бес
вселился, да и, честно говоря, с математикой у нее всегда было туговато…
– Хватит! – упорствовал Шурка.
– Нет, не хватит! – злилась Сашенька. – Пошли
отсюда.
– Ну, Сашенька, ну, купи вишни… – заканючил
Шурка. – Или я тебе не песик-братик?
Перед этими словами Саша всегда становилась бессильна. Это
были слова из сказки братьев Гримм: в сказке собачка и воробей ели из одной
миски, и воробей называл собачку «песик-братик». В минуты особой сестринской
любви Сашенька так и звала Шурика. Ну да, она и правда очень любила брата, но
тут жадность непонятная обуяла, что ты будешь делать!
– Ну что ж, – сказал наконец Шурка, вглядевшись в
надутое, упрямое лицо сестры, – не хочешь – как хочешь. Пошли, коли так
настаиваешь.
Обрадованная Сашенька рванулась к выходу, однако у дверей
что-то ее словно толкнуло – она обернулась и увидела Шурку стоящим у кассы.
Миловидная, пухленькая барышня в кружевной наколке-короне била проворными
пальчиками по кнопкам кассы, а «песик-братик» со своей обаятельной улыбкой,
против которой, знала Сашенька, не мог устоять ни старый, ни малый, диктовал
ей:
– Вафли-пралине – четверть фунта, «лоби-тоби» – столько
же и еще полфунта вишни пьяной.
«Ты с ума сошел!» – чуть не крикнула Сашенька, однако
опоздала: кассирша уже крутанула ручку сбоку аппарата и выбила чек. Протянула
испещренную фиолетовыми значками узкую бумажную ленту Шурику и доверчиво
улыбнулась, ожидая, что он сейчас достанет из кармана требуемые восемьдесят копеек.
Шурик поглядел на остолбеневшую сестру и повел левой бровью.
Это движение придавало его мордашке особое, неповторимое, неоспоримое и
неодолимое очарование. Однако сейчас Сашенька готова была его пристукнуть.
Разумеется, она сделала хорошую мину при плохой игре: с
приклеенной улыбкой подошла и расплатилась. Шурик получил сладости, потом
подхватил сестру под руку и повел на Покровку, где находилась остановка
трамвайного вагона, идущего в Канавино, и успел втолкнуть ее в вагон за
мгновение до того, как кондуктор дернул за веревку колокола и просигналил, что
вагон отправляется. На извозчика денег всяко недостало бы, а трамвай стоил
всего пять копеек. На цирковые дешевые лакомства им, объевшимся изысканной
продукции «Жоржа Бормана» (Шурка честно поделился с сестрой, а ее любимых
вафелек-пралине ей досталось даже больше на одну штучку!), и смотреть не
хотелось. Все обошлось: конечно, «доверчивая, как Отелло» тетя Оля ничего не
узнала, сдачу спросить вообще забыла. Однако воспоминание о том, как умело
«песик-братик» обвел ее вокруг пальца, еще долго отравляло Сашеньке жизнь.
Ладно, сейчас хватит обо всяких глупостях вспоминать, надо
побыстрей сделать заказ – и домой. Что там написала тетя Оля своим меленьким,
гимназическим почерком?
Странно… почерк другой… довольно корявый. И написано не
чернилами, а карандашом. И что написано! «Во здравие раба Божьего Егория
молебствие…»
Господи милостивый! Что это, Саша перепутала бумажки? В
церкви оставила не ту? Нет, о нет… Да. Увы, но – да. Вот растяпа!
– Изволите-с заказ сделать с доставкой, мадемуазель-с?
Изящный, нарядный приказчик в безукоризненной прическе а? la
Capoule и с мягким взглядом карих глаз смотрел на нее с самой приветливой из
всех существующих в мире улыбок, держа наготове блокнот и остро очиненный
карандашик.
– Продиктуете мне-с или записочка-с имеется?
– Записочка? Нет, записочки не имеется, –
промямлила Сашенька. – Лучше запишите сами, пожалуйста… Вишня пьяная и
«лоби-тоби» по полфунта, потом вафли-пралине и кофе…
Она смотрела на витрину, сосредоточившись только на том,
чтобы поточнее вспомнить заказ тети Оли, ничего, храни боже, не упустить,
ничего не перепутать. Она старалась изо всех сил, ну а мысли о том, что
подумала монахиня из Варваринской часовни, увидав оставшийся около поминальных
записок клочок бумаги со списком: «мокко, аравийский, ливанский, мартиник…» –
эти мысли Саша изо всех сил гнала из головы.
* * *
– А помнишь, ты раньше на меня никакого внимания не
обращал?
– Нет, не помню.
– Ну, Ми-и-тя… Ну, помнишь?
– Говорю, не помню!
– Мы тогда еще в танцкласс к Аверьяновым ходили!
– Куда?! О боже мой, Варенька, ты б еще вспомнила те
времена, когда нас на ручках нянчили! Тогда я тоже на тебя внимания не обращал.
– На ручках нас нянчили в разных местах, ты и не мог обратить,
а вот в танцклассе тебе нравилась Мариночка Аверьянова.
– Варенька, ты пошлости говоришь.
– Что ж тут пошлого? А меня ты Болячкой звал. Помнишь?
– Вот уж вовсе несусветно! Как у тебя только слова
такие с губ идут?!
Слова шли с трудом, это правда, но не по причине пошлости и
несусветности, а по причине лютого мороза. На исходе мягко тающего февраля
вдруг похолодало до крещенского треска. И даже темные майны, образовавшиеся
там, где на Волге вырубали лед для многочисленных городских ледников, опять
позатянулись бледной, словно бы стеклянной, коркой.
