– Ничего, научишься! – ободрил учитель. –
Поехали дальше. Мы знаем, что в новой колоде всегда сверху бубны. До тасовки
они лежат в таком порядке: туз, король, дама, валет, десятка, девятка,
восьмерка, семерка, шестерка, пятерка и дальше. Когда ты перетасуешь с первой
карты по десятую по одной и вернешь на верх колоды, они, как ты понимаешь,
лягут наоборот, от дурака
[44]
до туза. И чтобы восстановить
первоначальный порядок, перетасуй эти же карты еще раз.
Несколько минут Дмитрий сосредоточенно мешал карты, иногда
бормоча «merde» или «diablerie»
[45]
. Поликарп Матвеевич то с
улыбкой, то с неодобрением смотрел за его движениями, потом проговорил:
– Ну что ж, терпимо…
Дмитрий воодушевился и процитировал из любимого поэта:
Я на экзамене дрожал, как в лихорадке,
И вытащил… второй билет! Спасен!..
Как я рубил! Спокойно, четко, гладко…
Иван Кузьмич был страшно поражен.
Некогда любимым поэтом Дмитрия был Александр Пушкин, теперь
стал другой Александр, вернее, Саша – Черный.
Поликарп Матвеевич хохотнул, довольный. Ему нравилось, что
ученик все время читает какие-то смешные строчки, он даже и сам пристрастился к
Саше Черному. Особенно вот это полюбилось:
Но если постричься, побриться
И спрыснуться майским амбре, —
Любая не прочь бы влюбиться
И вместе пойти в кабаре.
Однако следовало продолжать урок, а не стишки читать, и
Поликарп Матвеевич наставительно сказал:
– Тасовка по одной карте – самая лучшая из всех
фальшивых тасовок, и нашим братом шулером она принята за первейшую. Вроде бы
все на тебя смотрят и все видят каждое твое движение, а ты имеешь возможность
поместить в любое место колоды любое нужное тебе количество карт. Например,
четыре туза должны занять в колоде места с пятого по восьмое включительно.
Начало колоды с верха, со стороны крапа. Тогда при раздаче карт, например, на преферанс
два туза будут находиться в прикупе, а еще два туза попадут на третью руку,
если не делать подснятие карт или сделать карточный вольт. Сейчас я тебе покажу
как.
В эту минуту в дверь постучали, потом она приоткрылась, и
просунулась девичья головка в платочке. И тут Дмитрий получил возможность
увидеть, что такое истинная ловкость рук. Между стуком и открытием двери прошло
не более пяти секунд, а колода из рук Поликарпа Матвеевича исчезла, словно
никогда в них не была! При том, что он не прятал ее в карман!
А впрочем, еще через секунду Матрехин с облегчением
вздохнул, и колода вновь, откуда ни возьмись, возникла у него в руках.
– Любаня! – проворчал он. – Напугала, зараза!
Стучишь, ровно чужая!
Любаню Дмитрий знал: это была племянница Поликарпа Матвеевича,
гулящая деваха. Исправляла она свою должность в заведении «Магнолия» на
Рождественской, где ее звали никакой не Любаней, а Милкой-Любкой. По гулящим
Дмитрий, конечно, хаживал, случалось ему, как всякому уважающему себя мужчине,
бывать и в нумерах. Сняв комнату у Матрехина, Аксаков поначалу решил было, что
теперь все удобства будут у него на месте, и не замедлил подкатиться к Любане.
К изумлению своему, он был решительно бит по рукам и осажен с твердостию, какой
совершенно невозможно было ожидать от особы ее профессии. Оказалось, Любаня
твердо следовала правилу: «Делу время, потехе час» и исполняла свои гулящие
обязанности исключительно на рабочем месте. Дом дядюшки был для нее святыней,
никакого «похабства и непотребства» позволять тут она не намеревалась. Тем
более что в том же доме жила ее сестра Вера, монашка, смотреть на которую было
страшновато, однако беседовать с ней – весьма приятно. Даже на взвинченного,
изуверившегося в жизни Дмитрия она действовала успокаивающе.
Вообще, молодой Аксаков к семейству Матрехина привязался и
не чувствовал ровно никакой неловкости, постоянно общаясь с карточным шулером,
проституткой и горбуньей-монашкой. Единственным, кто ему не нравился, был
Мурзик – сормовский грубиян-красавчик, еще один ученик Поликарпа Матвеевича,
ходивший в кумачовой косоворотке под длинным пиджаком, в пошлом лаковом картузе
и не менее пошлых высоких черных сапогах с «гамбургскими передами» (голенища
лаковые, а головки из матовой кожи). Иногда, в слякотный день, Мурзик являлся в
кожаных калошах – резиновых он не признавал!
Вот уж воистину:
Но если постричься, побриться
И спрыснуться майским амбре, —
Любая не прочь бы влюбиться
И вместе пойти в кабаре.
Оособенно от Мурзиковых галош Дмитрию становилось дурно и
хотелось в голос хохотать. Но расхохотаться в лицо Мурзику мог бы только
самоубийца: ведь тот обучался у Морта не столько шулерским приемам, сколько
метанию маленьких, коротких, чудовищно острых ножей, рукояти которых были
помечены его инициалом – М . Зачем ему нужно столь жестокое и пугающее умение,
Дмитрий не ведал и ведать не желал. Как говорится, во многой мудрости многая
печаль, а у Аксакова и так в жизни печалей хватало, в основном из-за
безденежья.
Увидав Любаню, Дмитрий приветливо улыбнулся – уж очень она
была хорошенькая с этими своими светло-карими глазками, и носик у нее был пока
еще на месте, миленький такой, пряменький. Однако она, всегда улыбавшаяся в
ответ, на него сейчас даже не взглянула. С негодованием вытаращилась на
Матрехина и зашептала:
– Дядя Поля! Ты что ж делаешь-то?!
– А что такое?! – озадачился Поликарп Матвеевич,
который совершенно спокойно относился к тому, что племянницы называют его
женским именем.
– Тс-с! – прижала Любаня палец к губам, грозно
свела брови, и Матрехин послушно сбавил тон:
– Что делаю, говоришь? Урок даю, вишь ты, Мите. Обычный
урок.
– Какой урок, дядя Поля?! – с прежним выражением
негодования прошептала Любаня. – Какой может быть урок?!
– Сама знаешь какой, – проказливо хмыкнул
дядюшка. – Иль забыла, чем промышляем?
– Я-то не забыла, да вот ты, видать, забыл все на
свете! – прошипела Любаня, словно змея, которой наступили на хвост. –
К тебе ж нынче барышня прийти должна, жениха привораживать!
Матрехин раскрыл рот и секунды три так и сидел, имея на лице
самое растерянное выражение. Потом звонко шлепнул себя по лбу, испуганно
вздрогнул от получившегося звона и вскочил из-за стола:
– Пришла, что ли?
– Пришла, пришла, – закивала Любаня. – В
сенях ждет.
