Когда Лазарь, дохлебав остывший за время разговора чай, покинул квартиру, убежав по своим комсомольским делам, я повернул голову к выпускнице Коммунистического университета:
– Скажи-ка, Лида, а как ваша троица на работу распределилась?
– Адама Войцеховского взяли на работу тут, в Москве, в Контрольную комиссию парторганизации Рогожско-Симоновского района. Паша Семенов – тоже почти в Москве.
– Как это – почти? – переспрашиваю с легким удивлением.
– А он пошел инспектором в Московское губернское отделение Управления по улучшению госаппарата в наркомате Рабкрина, – пояснила Лагутина.
– Ну а ты сама как? – задаю вполне логичный вопрос.
– А сама я оформляюсь тоже на инспекторскую должность, только в отдел режима Главного управления военного производства ВСНХ.
После нескольких секунд молчания нарушаю установившуюся тишину:
– Послушай, Лида, а ведь мне кажется, что Лазарь-то неспроста сюда зачастил. Может, и тебе стоит на него обратить внимание? Молодой парень, боевой, умный…
– Знаешь, Виктор, – резко обрывает меня Лида, – не надо тут из себя сваху изображать! Как-нибудь сама разберусь. Или ты испугался чего-то? – И на меня уставился пронзительный взгляд ее карих глаз.
Чтобы я отвел глаза? Не дождешься. Смотрю прямо в эти глубокие омуты и размеренным голосом отвечаю:
– Мы уже говорили с тобой об этом.
– Говорили, да недоговорили! – в сердцах бросает явно уязвленная моими словами девушка.
– Может быть, и договорим… – пожимаю плечами, встаю и направляюсь к выходу.
Уже в прихожей, когда Лида стоит почти вплотную ко мне и все так же сверлит меня глазами, какой-то безотчетный импульс бросает меня вперед, я беру девушку за плечи… И тут от двери доносится явственный звук поворачиваемого в замке ключа. Вздрогнув, я медленно отстраняюсь, произношу: «Разрешите откланяться!» – и крепко получаю по спине распахнувшейся дверью. После суетливых извинений Михаила Евграфовича (причем Лида не может сдержать улыбки) я все же прощаюсь с ними обоими и покидаю этот дом.
А дома, в Малом Левшинском, едва я распахиваю дверь своей комнаты, мне в глаза бросаются не слишком тщательно скрытые следы обыска. Даже мои хитрые закладочки не потребовались – и так было видно, что мебель двигали, что вещи, которые на виду, крайне небрежно уложены на место, а в шкафу так и вообще лишь видимость какого-то порядка… Со вздохом приступаю к тому же занятию, каким занимались неизвестные посетители до меня, – медленно и обстоятельно обыскиваю комнату. Однако так же, как и исследователи моего служебного сейфа, эти неизвестные любопытствующие ничего лишнего после себя не оставили.
Кто же это такие? Что они хотят отыскать у меня дома или на работе? Сколько ни думаю, не могу придумать ни одной правдоподобной версии. Ведь не прячу же я у себя дома ничего такого, что может быть кому-либо интересно! Секретных документов отродясь домой не брал и даже свои скромные денежные запасы храню в служебном сейфе. Так что же им нужно? Да еще эта несерьезная стрельба из переулка, что была весной. Не понимаю!
Глава 20
Автобусы будут… и лекарства, надеюсь, тоже
«Черт возьми, так и буду держать себя подвешенным между небом и землей?» Я был зол на себя, но не видел выхода из тупика, в который попал по собственной… Глупости? Вроде нет. Упертости? А это скорее похоже на истину. «Мужик – что бык. Втемяшится в башку какая блажь, колом ее оттудова не выбьешь…» – ну и далее по тексту Некрасова. Неприятно было прежде всего то, что этот тупик напрягал не только мои нервы – это я уж пережил бы как-нибудь, чай, не впервой, – но и портил жизнь окружающим людям, которые чем дальше, тем больше делались мне небезразличны.
Стремясь оторваться от личных переживаний, попытался переключиться на оценку своей общественной деятельности. Лучше бы я этого не делал. Подведение итогов в этом направлении едва не повергло меня в настоящую депрессию. Проблема была не в том, что сделано мало. Проблема была в том, что не видно, куда двигаться дальше.
Хорошо, допустим, удалось своим послезнанием припугнуть или заинтриговать основные фигуры на советском политическом Олимпе. Слегка растащил их по углам, не дал схватке за власть перерасти в решающую фазу. А дальше-то что? Ведь при первом же удобном случае они вновь кинутся выяснять отношения друг с другом – кто главнее и кто самый верный ленинец. И все пойдет по уже накатанной колее.
Единственный долгосрочный проект, который я попробовал запустить, еще очень далек от раскрутки, да и его воздействие на изменение исторической реальности оценить пока очень сложно. Впрочем, в изолированном виде влияние этой инициативы в любом случае будет невелико. Да и то сказать, даже та малость, что все-таки сделана, – в основном не моя заслуга.
А ведь изменить хочется очень многое. Нарастание чиновничьих привилегий, негативный кадровый отбор, зарождение кампаний политической подозрительности… Но это все следствия. А корень проблем лежит в отсутствии в СССР массового социального слоя, реально желающего и готового приструнить бюрократию.
Но, раз радикальное решение мне не светит – ведь из пальца я социальных предпосылок для такого решения не высосу, – может быть, и не искать философского камня, способного превратить реальное общество СССР в некую идеальнейшую модель социализма? Может быть, ограничиться тем, что попытаться создать условия для смягчения наиболее вопиющих недостатков и постараться заложить в конструкцию строящегося общества некие зародыши, из которых может проклюнуться в дальнейшем что-то более перспективное? Проклюнется или нет – тут уж решать не мне, не робкому одиночке.
Я прекрасно понимал, что все относительные успехи моих первых шагов достигнуты благодаря партизанской тактике: высунулся из-за кустов, клюнул разок – и опять спрятался. Нет меня – и искать некого. Но применение такой тактики может ошеломить, или удивить, или напугать только разок-другой. А дальше-то что? А дальше надо вступать в борьбу с открытым забралом.
Я вздохнул. Такая перспектива, откровенно говоря, не радует, но другого выхода не видно. Значит, следует продумать: какие открытые шаги, с какой целью, в какой форме и с чьим участием следует и возможно предпринять в ближайшее время? Понятно, что всех карт конечно же открывать не следует, а кое-что придется по-прежнему продвигать исподтишка. Однако, как показало дальнейшее развитие событий, от моего понимания необходимости открытых действий от собственного имени до решимости предпринять такие действия практически дистанция оказалась довольно длинной…
Пока я обдумывал планы дальнейших действий, 17 июня в Москве открылся V Конгресс Коминтерна. И 18 июня 1924 года состоялась та самая речь Председателя Исполкома Коммунистического Интернационала Зиновьева, которой я очень опасался. Опасался в двояком смысле: если на ней прозвучит тезис о «социал-фашизме», то это может иметь очень неприятные последствия для всей политики Коминтерна. А если не прозвучит, то пропадет втуне моя попытка столкнуть Зиновьева и Сталина на этой почве. Поскольку стенограммы выступлений на конгрессе в газетах не публиковались, нужно было найти источник информации, который мог бы подтвердить или развеять эти опасения.
