– Мистер Энгстром? – обращается он к Гарри. – Я доктор Кроу.
Гарри никогда его не видел; их первого ребенка принимал другой акушер, но те роды были тяжелыми, и ее папаша определил Дженис к этому врачу. Она ходила к нему раз в месяц и без конца рассказывала, какой он деликатный, какие у него мягкие руки и как он тонко понимает чувства беременной женщины.
– Поздравляю. У вас прелестная дочурка.
Он так поспешно протягивает Гарри руку, что тот даже не успевает как следует встать и потому поглощает эту новость в полусогнутом состоянии. Надраенная розовая физиономия доктора – стерильная маска развязана и свисает с уха, открывая бледные мясистые губы, – расплывается, когда Кролик пытается придать цвет и форму неожиданному слову «дочь».
– Да? Все в порядке?
– Семь фунтов десять унций. Ваша жена все время была в сознании и после родов на минутку взяла на руки младенца.
– Что вы говорите? Взяла на руки? Как она... ей было очень тяжело?
– Не-ет. Все прошло нормально. Вначале у нее были спазмы, но потом все шло нормально.
– Это замечательно. Большое спасибо. О Господи, большое вам спасибо.
Кроу стоит рядом с ним, улыбаясь неуверенной улыбкой. Поднявшись из бездны мирозданья, он запинается на открытом воздухе. Как странно последние несколько часов он был к Дженис ближе, чем когда-либо бывал сам Гарри, он копался в самых ее корнях, но не вынес оттуда ни тайны, ни проклятья, ни благословения. Гарри в ужасе ждет, что глаза доктора сейчас начнут метать молнии, но во взоре Кроу нет никакого гнева. Нет даже упрека. Очевидно, Гарри для него лишь еще один в бесконечной процессии более или менее исполненных чувства долга мужей, чье бездумно брошенное семя он всю жизнь пытается пожать.
– Можно мне ее увидеть? – спрашивает Гарри.
– Кого?
Кого? То обстоятельство, что отныне слово «она» приобрело второе значение, пугает Гарри. Мир усложняется.
– Мою... мою жену.
– О, конечно, разумеется. – Мягкий и вежливый Кроу как будто даже удивлен, что Гарри спрашивает у него разрешения. Он, безусловно, все знает, но, очевидно, забыл о пропасти вины, которая разверзлась между Гарри и человечеством. – Я подумал, что вы говорите о девочке. Я предпочел бы, чтобы вы подождали до завтра, когда будут приемные часы, сейчас нет сиделки, которая могла бы вам ее показать. Но ваша жена в сознании, я вам уже говорил. Мы дали ей дозу экванила. Это всего лишь транквилизатор. Мепробомат. Скажите, – он тихонько подвигается к Гарри, весь в розовой коже и чистой ткани, – вы ничего не имеете против, если к ней на минутку зайдет ее мать? Она всю ночь морочила нам голову. – Он просит его, его беглеца, прелюбодея, чудовище. Он, наверно, слепой. Но может, когда человек становится отцом, все готовы его простить, ибо это, в сущности, единственное, ради чего мы живем на земле.
– Конечно. Пусть идет.
– До вас или после?
Гарри колеблется, но вспоминает, как миссис Спрингер посетила его на его пустой планете.
– Можно и до меня.
– Благодарю вас. Прекрасно. После этого она сможет уехать домой. Мы ее сразу же выставим. Все займет не больше десяти минут. Вашу жену сейчас готовят сиделки.
– Отлично. – Гарри садится, чтобы показать, какой он послушный, но тут же снова встает. – Спасибо. Большое вам спасибо. Не понимаю, как вы, врачи, все это делаете.
– Она вела себя молодцом, – пожимает плечами Кроу.
– Когда она рожала первого, я от страха чуть не спятил. Это длилось целую вечность.
– Где она рожала?
– В другой больнице. У гомеопатов.
– Угу. – И доктор, который спускался в преисподнюю и не принес оттуда грома, мечет искру презрения при мысли о больнице-конкуренте, энергично качает надраенной головой и, продолжая ею качать, удаляется.
Экклз входит в комнату, ухмыляясь, как школьник, но Кролик не может сосредоточить внимание на его глупой физиономии. Он предлагает устроить благодарственный молебен, и Кролик тупо кивает. Ему кажется, что каждый стук его сердца расплющивается о широкую белую стену. Когда он поднимает глаза, ему чудится, будто все предметы до того полны жизни, что вот-вот оторвутся от земли. Его счастье – лестница-стремянка, с верхней ступеньки которой он старается прыгнуть еще выше – потому что так надо.
Фраза Кроу насчет того, что сиделки «готовят» Дженис, звучала странно, словно речь шла о королеве мая <самая красивая девушка, избранная королевой майского праздника (народный праздник в первое воскресенье мая), коронуется венком из цветов>.
Когда его ведут к ней в палату, он ожидает увидеть у нее в волосах ленты, а на спинках кровати венки из бумажных цветов. Но перед ним всего лишь прежняя Дженис на высокой металлической кровати между двумя гладкими простынями. Она поворачивает к нему лицо и говорит:
– Смотрите-ка, кто пришел.
– Привет, – говорит он и подходит ближе, чтоб ее поцеловать, намереваясь сделать это очень нежно. Он наклоняется к ней, как к стеклянному цветку. Из ее рта несется сладкий запах эфира. К его удивлению, она выпрастывает руки из-под простыни, берет его за голову и прижимает лицом к своему мягкому, полному эфира рту.
– Осторожно, – говорит Кролик.
– У меня нет ног, – сообщает она. – Так смешно.
Волосы ее собраны в тугой больничный узел, на лице никакой косметики. Маленькая голова темнеет на подушке.
– Нет ног? – Он смотрит вниз и видит, что она лежит под простыней, плоско вытянувшись неподвижной буквой V.
– Под конец мне дали спинномозговую анестезию, или как она там у них называется, и я ничего не чувствовала. Я просто лежала и слушала, как они говорили «жмите», а потом вдруг вижу: малюсенькая сморщенная девчонка лицо круглое, как луна, – злобно на меня смотрит. Я сказала маме, что она похожа на тебя, но она и слушать не хочет.
– Она на меня накричала.
– Я не хотела, чтоб ее пускали. Я не хотела ее видеть. Я хотела видеть тебя.
– Меня? Почему, детка? После того, как я был такой свиньей.
– Ничего ты не был. Мне сказали, что ты тут, и я все время думала, что это твой ребенок, и мне казалось, что я рожаю тебя. Я так наглоталась эфира, мне кажется, я куда-то лечу, а ног у меня нет. Мне все время хочется говорить. – Она кладет руки на живот, закрывает глаза и улыбается. – Я совсем пьяная. Смотри, какая я плоская.
– Теперь ты можешь надеть тот купальник, – с улыбкой говорит он и, вступив в течение ее пропитанной эфиром болтовни, начинает чувствовать себя так, словно у него тоже нет ног и он, легкий, как пузырь, незадолго до рассвета плывет на спине по огромному морю чистоты среди накрахмаленных простыней и стерильных поверхностей. Страх и сожаление растворились, а благодарность так раздулась, что у нее уже нет острых углов. – Доктор сказал, что ты молодец.
