– Если приказание не отменяется, то разрешите, пойду туда с ночи. – Богословский выждал, не добавит ли комбат еще чего после слов о воде и ступе.
– Что ж отменять, – сказал Синцов. – На первые часы боя приказание верное, а там но обстановке. Идите. Толкайте, а верней – помогайте бой организовать. Мне лично так больше нравится.
– Мне тоже, товарищ старший лейтенант, – дернул головой Богословский.
Когда он ушел и остались втроем, Ильин вспомнил:
– А вы ужинали?
– Уже перехотел, – сказал Синцов и удержал вскочившего Ильина. – Потом, когда из роты вернемся.
– А когда пойдем?
– Да вот сейчас и пойдем.
– Тогда разрешите отлучиться.
Ильин надел ушанку и выскочил из землянки в одной гимнастерке.
– Насчет того, что про нас пишут и чего не пишут, зря высказались, – вдруг сказал Завалишин.
– При особисте зря или вообще зря?
– Вообще зря.
– А вы что, журналист, что ли, – обиделись?
– Нет, я не журналист.
– А я как раз журналист, в далеком прошлом, – сказал Синцов.
– Вот не думал, – сказал Завалишин. – Думал, вы кадровый.
«Кто его знает, может, хочет польстить? Если так – зря».
– Возможно, я бываю резок, – сказал Синцов, посмотрев на замполита. – Жизнь так научила, хотя и не сразу. Если привыкнете – спасибо, а не привыкнете – что поделать. С прошлым замполитом жил по-братски.
– Что ж, – сказал Завалишин, – по-братски так по-братски. Авось найдем общий язык, я, говорят, человек мягкий.
– Мягкий – это плохо.
– Ну, не до такой степени, чтоб плохо, – чуть заметно усмехнулся Завалишин.
И Синцов вспомнил то, что говорил про него Бережной.
– Мне в полку сказали, что за время боев в батальоне тридцать человек в партию принято.
– Да, приняли много, но и потеряли… – Завалишин не договорил.
– А на сегодня?
– На сегодня, с вами считая, двадцать девять.
– Да, арифметика тяжелая.
Завалишин вздохнул.
– Бои. А когда бои, сами знаете: коммунисты, вперед! – со всеми вытекающими… А кто к этому не готов, зачем его в партию тянуть? Для цифры?
– Ваша фамилия мне знакома, – сказал Синцов. – Только не могу вспомнить.
Завалишин пожал плечами.
– Декабрист был такой, Завалишин. У нас тут в батальоне два декабриста – я да Лунин!
– Уж не потомки ли, часом? – рассмеялся Синцов.
– Лунин навряд ли, а я, видимо, да.
– Замполит – из дворян. Этого со мной еще не бывало.
– Чего на свете не бывает. Правда, дворянином я только до пяти лет был, больше не успел.
– Значит, как и я, с двенадцатого? А мне показалось, старше. – Синцова почему-то обрадовало, что они с замполитом однолетки.
– Ужин подготовят на три ровно, – сказал Ильин, входя.
– А не рано?
– Успеем. И сходим и вернемся.
Синцов стал надевать ватник.
– Вы здесь, на телефоне, – сказал он Завалишину. – Мы в третью роту, потом на НП к артиллеристам и домой.
– Можно найти полушубок, – предложил Ильин.
– Пока не требуется, – сказал Синцов. – Где санчасть?
– Как водится, под боком, – сказал Ильин.
– Когда вернемся, вызовите фельдшера, хочу знать, как подготовился к завтрашнему. Санчасть по штату?
– По штату. Фельдшер, два санинструктора, четыре санитара, сани, лошадь.
– Штат ясен. А пол?
– Пол последнее время кругом мужской, – улыбнулся Завалишин. – За исключением, кажется, лошади. Была Соловьева санинструктор, теперь – минометчица.
– Кстати, – Синцов вспомнил выражение лица Ильина, когда они говорили об этой девушке с командиром минометной роты, – там у нее ничего не происходит с Харченко, не из-за этого он волновался?
– Ничего подобного, – ответил Ильин и покраснел.
– Вопрос исчерпан, – сказал Синцов, не пожелав обратить на это внимания. – Пошли.
18
Луны не было, но небо к ночи посветлело, и стояла такая тишина, что казалось, хруст шагов по ходу сообщения отдается и у нас и у немцев.
Впереди, там, куда шли, простучала длинная очередь и сразу вдогонку вторая, короткая, и еще раз длинная, последняя.
Бил немецкий ручной пулемет. Синцов узнал бы его и во сне и спросонья.
– У Чугунова? – спросил Синцов.
– Да.
– Сколько тут ходу?
– По прямой мало, но мы немного огибаем высотку.
– Что скажете о командире роты?
– Человек трудящийся. Только учудил недавно. Когда эту высоту взяли, три контратаки было. И на третью ночь все же выбили Чугунова. Он был злой на это, и, когда восстановил положение, оказывается, – мы уже потом узнали – собрал роту и принял клятву: что бы ни было – высоту держать! А кто в другой раз отойдет, тому живым не быть. На другую ночь опять контратака, и один боец, Васильков, сбежал в тыл. Ну, куда в тыл? Не дальше кухни. Свои же ротные его и вернули. Тогда Чугунов, никому ничего не доложив, собрал представителей взводов на суд: что с этим Васильковым делать? Приговорили: расстрелять. Когда приговорили, Чугунов спрашивает: «Может, на первый случай простим? Пусть докажет». А солдаты свое: расстрелять! Строго подошли. Чугунов им свое, а они свое. Конечно, он на своем настоял, но уже с трудом. Завалишин – на политрука роты: кто допустил самосуд? Левашов – на Завалишина…
– И чем кончилось?
– А ничем не кончилось. Рота высоту держит, солдат воюет, оправдывается. Я уж спрашивал Чугунова, что он имел в виду: солдата спасти, чтобы до трибунала не дошло, или в самом деле имел в виду его расстрелять, а в последний момент пожалел? Молчит, не объясняет. Характер тяжелый. Вот уж именно Чугунов!
– Значит, его не сняли, а вам всем досталось, – сказал Синцов.
– Мне-то боком, – сказал Ильин, – а Поливанову с Завалишиным холку намяли. Ясное дело! Раз заслонили своего командира роты, значит, весь удар по ним. Однако все же на своем настояли.
– И Завалишин тоже? – спросил Синцов о замполите.
– А он, между прочим, упрямый, – сказал Ильин. – Иногда такой человечный человек, что просто за него неудобно: приказывает, как просит, только что «пожалуйста» не говорит. А иногда упрется – не сдвинешь! За Чугунова – горой. Вчера ему рекомендацию в партию дал. Уже после всего.
В маленькую землянку к Чугунову едва влезли. В ней и так теснилось несколько человек. Чугунов подал команду «смирно», оттеснил заслонявшего его Рыбочкина, сделал полшага вперед и отрапортовал Синцову по всей форме.
