Он снял трубку и стал искать Батюка. Из дивизии ответили, что командующий недавно выехал.
«Может не застать немца», – с досадой подумал Серпилин и вспомнил вчерашнюю вечернюю сводку, в которой говорилось о продолжающемся успешном наступлении и больших трофеях войск Воронежского фронта. Судя по датам и некоторым другим признакам, содержавшимся в письме батальонного комиссара Чернова, сын, наверное, погиб там, на Воронежском.
Да, крутится, вертится бешеное колесо войны, и каждый день кого-то переезжает и теперь переехало его сына в первом же бою. И хотя при желании сын мог оказаться на фронте гораздо раньше, еще год назад, но в том, что он после всего, что было, погиб именно в первом же своем бою, было что-то необъяснимо жестокое, не выходившее из головы…
Затрещал телефон. Из той дивизии, откуда недавно уехал Батюк, сообщили, что взят в плен полковник – командир немецкого артиллерийского полка. Едва положил трубку, как из другой дивизии сообщили, что захвачен квартирмейстер не то армии, не то корпуса: не успели разобраться и, судя по объяснениям, толком не знали, что это за должность – квартирмейстер.
Эти два звонка подряд еще усилили ощущение чего-то огромного, совершающегося на твоих глазах. «Да, понемногу привыкаем побеждать».
Он посмотрел на часы и вновь взялся за телефон. Батюка все еще нет, а немца пора отправлять в штаб фронта.
В дверях появился переводчик.
«Точный», – про себя отметил Серпилин.
– Товарищ генерал, второе заканчивает, а третье еще не ел. Как прикажете поступить?
– Подождите, – сказал Серпилин и, услышав в трубке голос начальника штаба фронта, спросил: – Товарищ генерал-лейтенант, отправлять к вам немца, хотя и не дообедал?
– Пусть дообедывает, можешь теперь не торопиться, – донесся неожиданно веселый голос начальника штаба фронта. – Обстоятельства изменились. Паулюс со всем своим штабом Шумилову сдался. Не то шестнадцать, не то семнадцать генералов сразу. Сейчас пересчитывают.
И начальник штаба фронта положил трубку. Видимо, там у них была большая горячка.
Серпилин тоже положил трубку и, впервые усмехнувшись за все это тяжелое для него утро, спросил переводчика:
– Второе заканчивает, а на третье у вас что?
– Компот.
– Пусть ест компот и не давится. Пока он первое и второе ел, наши Паулюса со всем его штабом взяли…
37
Известие о капитуляции Паулюса за несколько часов распространилось по всей армии.
Таня узнала об этом от своего начальника Рослякова, – он приехал проверить, закончила ли она эвакуацию немецкого госпиталя, где вместо одной ночи застряла на целых пять суток.
Армия захватила восемь таких немецких госпиталей, и Таню подвело знание немецкого. Росляков на второй день оставил ее, сказав: «Ничего, посидите с фрицами, у вас это хорошо выходит».
Кто его знает, как это выходило. Может, и в самом деле лучше, чем у других. Во всяком случае, раненые не голодали – этого она добилась, хотя и пришлось много ругаться, особенно первые двое суток. Снабжать немецкие госпитали заранее никто не планировал, отрывали от себя, а с подвозом было не богато. И все-таки, ругая немцев на все корки: «Пусть подохнут!» – в конце концов выделяли что могли: видно, уж такая она, русская натура, – приходилось удивляться не только другим, а и самой себе. Она пробовала ожесточить себя, воскрешая в памяти партизанскую жизнь. Но воспоминания о тех немцах, там, в ненавистном немецком тылу, все равно не помогали ей ожесточиться против этих немцев, здесь, в ее госпитале. Госпиталь был немецкий, но она привыкла за эти дни думать о нем как о своем. Так и говорила вслух: «Моим немцам жрать надо», «Моим немцам…» Дожили, называется!
Старалась уверить себя, что эти немцы, у нее в госпитале, – совсем другие люди, чем те, в Смоленске. Да они и в самом деле были другие. Они умирали или поправлялись у нее на глазах, жадно и благодарно ели, стонали или терпели боль, тревожно спрашивали, можно ли будет писать письма из плена, и уже заранее писали их. Были и такие, что показывали фотографии детей, и она не могла заставить себя с ненавистью смотреть на это «фашистское отродье». И дети были похожи на детей, и лежавшие в госпитале немцы были похожи на людей, и она спорила из-за них со своими, и еще сегодня в последний раз скандалила, уже при эвакуации госпиталя, когда грузили на машины неспособных ходить, а способных передвигаться строили в колонны, – требовала побольше раненых посадить на грузовики и поменьше оставить идти своим ходом.
Но теперь все, слава богу, уже позади: еще вчера, в ожидании общей капитуляции, пришел приказ очистить вблизи передовой резервные госпитальные помещения. Колонны двинулись в тыл с утра, и Росляков, приехавший к шестнадцати – сроку окончания эвакуации, застал хвост последнего грузовика, похвалил Таню, что уложилась в срок, и рассказал, что вместе с Паулюсом сдались не то пятнадцать, не то шестнадцать генералов и войска начали складывать оружие.
– Это у соседей, – добавил Росляков. – А на участке нашей армии пока стреляют.
– Может, до них еще не дошло?
– Кто их знает! – сказал Росляков. – Поживем – увидим. Наверно, злитесь на меня, что обещал заменить мужиком и не заменил?
– Ничего, я под конец уже привыкла.
– Вы, оказывается, тут даже на замполита Сто одиннадцатой шумели, что ваших немцев не по норме кормят! «Откуда ты, говорит, такую отчаянную партизанку на меня напустил? Чуть ли не под пистолетом меня держала: харчи или смерть!»
Таня рассмеялась.
– Да ну, это он шутит. Я, правда, к нему ходила, я и к замполиту полка ходила. Все понемножку помогли.
– Была бы у нас медаль «За милосердие» – пришлось бы представить, – сказал Росляков, – а раз ее нет, представим к «Отваге». Все же одна женщина против восьмисот немцев!
Они уже подошли к его «эмке».
– Ну что, поехали?
– Никаких медалей я не заслужила, даже смешно, – сказала Таня. – Но если действительно согласны доставить мне радость, то знаете что…
– Ну?
Она запнулась и все-таки сказала:
– Оставьте меня до завтра тут. Мне нужно здесь, в дивизии, повидать одного человека.
Росляков посмотрел на нее с удивлением. Не ожидал, что способна на такую откровенность. А вообще-то просьба вполне исполнимая. Все равно он до завтра не имел в виду никуда ее посылать, заранее так и считал: пусть передохнет после своих немцев.
Таня подняла глаза на молчавшего Рослякова.
– Не беспокойтесь, я точная, к утру, к девяти, буду на месте.
– Боюсь, как бы вообще тут не остались, – пошутил Росляков.
– Не останусь, – сказала Таня, – у них в дивизии пока нет свободных единиц. Я уже спрашивала. Ну как, можно? – И она улыбнулась. – Вместо «Отваги».
