Но Завалишина все еще не было. Подгребал все остальное хозяйство вместе с Ильиным. И не удивительно: дело хлопотливое, тем более ночью.
Обойдя участки рот, Синцов вернулся вместе с Рыбочкиным к себе в подвал, уже немного прибранный, но еще с молчащим телефоном. Иван Авдеич – золотой человек! – вскипятил на сухом немецком спирте котелок чаю. Выпили с Рыбочкиным по кружке и погрызли сухарей.
– Может, тушенки подогреть? – спросил Иван Авдеич.
«Возможно, та самая», – подумал Синцов о сидоре, снятом с убитого разведчика, и отказался. От усталости даже есть не хотелось, чай – другое дело.
– Поглядите, товарищ старший лейтенант, для старшего политрука эти очки не подходящие будут? – снова подошел к столу Иван Авдеич и положил перед Синцовым очки в роговой оправе. Одно стекло у них было треснуто.
– Как у него, тоже треснутые, – сказал Синцов.
– У него посередке, а эти с краю. А где их теперь целые возьмешь? – недовольно сказал Иван Авдеич. – Я, как только вы сказали, уже три дня солдат прошу – и не находят – все битые!
Синцов взял со стола очки и примерил – все сразу стало как в тумане. Да, сильные, возможно, подойдут Завалишину. Наверно, какой-нибудь немец носил, тоже слепой, с ограниченной годностью…
А Ильин и Завалишин все не шли и не шли. И связи с полком пока не было – штаб где-то еще передвигался.
– Вы раньше в этих же местах воевали? – спросил Рыбочкин, вернув Синцова к воспоминаниям, отброшенным ночными заботами.
– Да. А ты откуда знаешь?
– А я еще вначале, помните, когда мы расспрашивали, где вы воевали, себе на плане Сталинграда отметку сделал.
– Даже план имеешь, смотри какой запасливый! – сказал Синцов.
– А я еще в декабре при выписке из училища в городской читальне с одной довоенной книги этот план на кальку снял. Мы тогда все мечтали, что под Сталинград поедем.
«Да, хороший парнишка, как говорит про него Ильин, очень даже хороший парнишка! – подумал Синцов. – Живой останется – наверное, артистом будет, здорово стихи читает».
– Я сам не в этих домах воевал, – сказал Синцов, – но тут одно время штаб нашего полка был. А я воевал немного правей, где теперь Зырянов, – возможно, у него КП в том же доме, где у меня был. Там подвал очень хороший.
– Сходите потом туда? – спросил Рыбочкин.
– Схожу для интереса, если время выберу. Называли тогда его «дом со скворечней».
– Почему «со скворечней»?
– А там во дворе был столб врыт, и скворечня висела, птичий домик. Сейчас, конечно, навряд ли осталась. – Он взглянул на Рыбочкина и увидел, что тот клонится головой к столу. – Приляг.
– Лучше вы прилягте, товарищ комбат.
– Поспи. Спать захочу – подыму. Не бойся, не пожалею.
Рыбочкин отвалился от стола, лег плашмя на лавку и сразу заснул, слова больше не сказал. И едва лег, как затрещал на столе телефон. Значит, есть теперь связь с полком!
– Девятый слушает!
На том конце провода был капитан Чернышев, начальник штаба полка.
– Где находишься?
– Где приказано.
– Уточни.
Синцов уточнил.
Чернышев задал несколько вопросов, которые можно было и не задавать, потом сказал:
– Поздравляю, с тебя причитается.
– Спасибо, – сказал Синцов, поняв из его слов, что в штабе все же придавали значение тому, что их батальон первым в полку соединился с Шестьдесят второй. – Раз причитается – за мной.
– Мало радости слышу в голосе.
– А чего чересчур радоваться, – сказал Синцов, – война еще не вся.
– Тебе видней, – сказал Чернышев. – У меня все.
Синцов положил трубку, услышал за спиной шаги и подумал, что это Ильин. Но это был Левашов.
– Как у тебя? – не садясь, спросил Левашов.
– В основном сосредоточились, – сказал Синцов. – Жду Ильина, придет – последнее подтянет. Садитесь. Чаем угощу.
– Не надо, у себя попью, как вернусь. С полдня в полку не был, у Зырянова проторчал. Опытный, опытный, а все же зарвался, чуть не потрепали его немцы. Все доказывает, какой он есть. С одной стороны, хорошо, а с другой – плохо. Сгоряча способен зря голову положить, и не одну свою… Кто это храпит?
– Рыбочкин.
– Здорово дает, – сказал Левашов.
Синцов подошел к Рыбочкину, уткнувшемуся ртом и носом в ушанку, повернул его, и тот сразу задышал по-детски глубоко и ровно.
– На, держи. – Левашов сунул руку под полушубок и вытащил оттуда что-то маленькое, завернутое в обрывок газеты. – Поздравляю; Из личных запасов.
Синцов с недоумением посмотрел на него и развернул бумажку; в ней лежали две новенькие шпалы.
– Что, капитана дали?
– От меня первого, что ли, слышишь?
– Для меня новость.
– Какая же новость? Туманян еще днем мне сказал.
– Вам сказал, а мне нет. Кроме долбежки, от него весь день ничего не слышал.
– Вот черт самолюбивый, – сказал Левашов, – до чего переживает, что Цветков первым соединился! Собственного комбата со званием поздравить сил не нашел. А я уже было решил от Зырянова прямо в полк, а потом подумал: нет, зайду, отдам шпалы.
– Спасибо.
– Авдеич! – крикнул Левашов и, когда Иван Авдеич вошел, показал ему на Синцова: – Капитану шпалы приверни, а то он не по званию одетый.
Синцов снял полушубок и стащил через голову гимнастерку.
– Приверните для памяти, чтоб крепче было.
– Набрось полушубок, – сказал Левашов.
Синцов накинул на плечи полушубок и рассмеялся, вспомнив о звонке начальника штаба полка.
– Чернышев меня поздравляет по телефону, а я не понял. Он говорит: «Мало радуешься», – а я отвечаю: «Война еще не вся». Так его понял, что он меня с соединением поздравляет!
– Так или не так понял, а все равно ответ глупый дал, – сказал Левашов.
– Как же так не радоваться! Только тогда и начнем радоваться, когда война вся? Ерунда! Если по дороге всякому маломальскому не радоваться, то, на мой характер, до конца войны не доживешь. Как самый момент соединения был? Красивый?
Синцов рассказал, какой это был момент, и сейчас, когда рассказывал, чувство обыденности и даже какого-то разочарования, которое он испытал тогда, сгладилось, исчезло – момент и ему самому уже начинал казаться красивым. И голос его даже чуточку дрогнул, когда он дошел до того, как солдаты расстелили флаг на куске фанеры, а политрук стал писать на нем: «Бойцам 111-й…»
– И где же он теперь, этот флаг?
– Нет его, забрали.
