– Говорила. Сказала, что ей десять лет дадут.
– Это, значит, наши бабы еще до суда ее приговорили.
– А скоро суд будет?
– Не знаю. Она не одна в деле. Еще трех спекулянтов забрали да мужа ее сегодня с поезда сняли. С мануфактурой. Он из Фрунзе сахар возил, отсюда – рис, а из Москвы – мануфактуру.
– Он правда майор? – спросила Таня, вспомнив свою первую вчерашнюю догадку, что, может быть, это тот самый сахарный майор, которого она видела в Москве. Ей даже хотелось, чтобы это был именно тот самый, чтобы, кроме него, таких людей больше не было на свете.
– Назывался майором, – сказал Малинин. – С ним долго говорить не будут. Петлицы сорвут, перед трибуналом поставят, высшую меру дадут, штрафбатом заменят – и давай воюй! А у этой стервы дети. А детей в детский дом брать придется. И придется им объяснять, где их мать и где их отец и почему мы их сиротами сделали… а не сделать нельзя. Значит, завтра улетаешь – это без перемен?
– Без перемен.
– Жаль. Хотел от тебя завтра еще раз пользу иметь. Сержант, Герой Советского Союза Рахим Ахмедов, здешний, ташкентский, после ранения на побывку приехал и третий день по заводам выступает; сообщили, что завтра в перерыв у нас будет. Возможно, Юсупов, секретарь ЦК, сам его привезет. Имел в виду, чтоб и ты на том митинге выступила. Ну да ладно, бывай! Ты теперь, как говорится, уже отрезанный ломоть. – Малинин крепко пожал Танину руку, посмотрел на расстилавшийся кругом залитый жидкою грязью заводской двор и вдруг сказал: – Взяла бы, что ли, меня с собой на фронт, а?..
И была в его словах такая тоска и усталость и такое вдруг вспыхнувшее желание, ни о чем не думая, обо всем позабыв, уехать на фронт и поставить там жизнь ребром и сгореть, если придется, хоть за одни сутки, да с треском, а не с копотью, что Таня даже вздрогнула от его голоса.
– Я бы с удовольствием, Алексей Денисович, – растерянно сказала она, совершенно не представляя себе, что вообще можно сказать в ответ на это.
– Ты бы с удовольствием, и я бы с удовольствием, – сказал Малинин. – О наших удовольствиях после войны подумаем. Будь счастлива. – Он еще раз крепко пожал ей руку, повернулся и, ссутулив широкие плечи и закинув за спину руки, пошел к себе в партком.
27
Захаров вошел в избу, мельком взглянул на поднявшуюся в углу с лавки маленькую женскую фигурку и, на ходу сваливая с плеча распахнутую бекешу, спросил у подскочившего помочь адъютанта:
– Начальник штаба у себя?
– Так точно.
– Один?
– Так точно.
Захаров толкнул дверь во вторую половину избы.
Серпилин, сидевший за столом над картой, недовольно поднял глаза: приказал адъютанту до тринадцати без крайней нужды никого не пускать.
– Здравствуй, сиди. – Захаров тиснул Серпилину руку и сел напротив. – Как думаешь строить свои дальнейшие взаимоотношения с Батюком?
– Как положено начальнику штаба армии с командующим.
– Брось, – сердито сказал Захаров. – Я не формально, а по существу.
У него у самого только что вышел крупный разговор с Батюком, и он еще не остыл. Сначала решил вызвать начальника штаба к себе, но передумал и зашел сам – хотел подчеркнуть, что дело не в форме.
– Долго я еще буду болтаться между вами как главноуговаривающий?! Плохо подхожу для этой роли.
– Отношения в целом, считаю, складываются нормально, – сказал Серпилин.
Захаров исподлобья посмотрел на него. С минуту оба молчали.
В общем-то, сказанное Серпилиным было близко к истине. Вопреки ожиданиям, он сработался с Батюком. И не потому, что сглаживал углы, а, наоборот, после двух резких стычек.
После первой – еще до начала наступления – Батюк попробовал с ним расстаться, но в штабе фронта не посоветовали.
После второй – уже в ходе наступления, когда командующий фронтом при докладе с первых же слов поддержал вариант решения, который отстаивал Серпилин, – Серпилин ни одним словом не дал понять, что Батюк был за другой вариант, даже бровью не повел. И Батюк оценил, понял, что начальник штаба хотя и ершист, но подсиживать не будет.
После этого все шло более или менее нормально – до сегодняшнего утра.
Батюк нервничал, хотел непременно первым, раньше соседей разрезать немцев и соединиться со сталинградцами, с 62-й армией. С вечера сам уехал в одну из своих отстававших дивизий – толкать, беспокоился, что 111-я, вырвавшаяся клином вперед, обнажила фланги. Требовал, – кровь из носа! – чтобы две соседние к утру вышли на один уровень с ней.
А ночью ужо без Батюка, уехавшего на левый фланг, командир другой правофланговой дивизии доложил, что разведка боем подтвердила прочность немецкой обороны и в намеченные для ее прорыва сроки он не укладывается – не успел подтянуть артиллерию и подвезти боеприпасы, – и попросил у Серпилина добавить ему еще шесть-семь часов на подготовку.
– А о чем раньше думали? – спросил Серпилин.
– Метель подвела.
Но это была от силы полуправда. Подвела не только метель. Подвел характер – не хватило решимости сразу же сказать командующему, что предложенный им срок нереальный.
– Ждите, свяжусь с командующим и позвоню, – сердито ответил Серпилин и стал искать Батюка.
Но Батюк все в той же метели где-то застрял – из одной дивизии выехал, а в другую не прибыл. Приходилось брать ответственность на себя.
Серпилин в душе считал, что на активную операцию – удар в основание нашего клина – немцы при сложившейся обстановке не пойдут, и за фланги 111-й не боялся. А в то же время чувствовал по донесениям, что перед ее соседом справа действительно крепкий орешек. Немцы еще сильны. На легкий хлеб рассчитывать не приходится, и швырять под огонь пехоту, пока не соберешь артиллерийский кулак, бесцельно. Шесть-семь часов на это, пожалуй, жирно, но необходимый минимум надо добавить.
Он позвонил в дивизию и от имени командующего разрешил отодвинуть срок наступления.
Из-за этого, когда вернулся Батюк, и загорелся сыр-бор.
За ночь ничего не произошло: по клину немцы не ударили, артиллерия уже подтянулась, и части дивизии вышли на исходные рубежи для атаки. Серпилин оказался прав, и Батюк это поникал. Но сам факт отмены его предыдущего приказания, хотя бы и от его имени, привел Батюка в бешенство.
Серпилин понимал, что случай из ряда вон выходящий, но оправдывался тем, что внес коррективы, учитывая сложившуюся обстановку и донесение командира дивизии, что на его участке немцы обороняются исключительно упорно. С этим следовало посчитаться.
– Значит, с фрицами считаешься – это для тебя основной фактор! – сказал Батюк.
Серпилин сказал в ответ, что с силой сопротивления противника приходилось считаться всю войну, видимо, придется и впредь.
