– Ложь… Это ложь… Нет…
И тут же услужливая память подсказала загадочное, в предсмертном бреду сказанное Гирбилином: «Мурин… родная кровь».
Вот, значит, что он имел в виду?!
Значит, правда?
– Я пришел… – прохрипел Северин. – За тобой… Спасти…
– Спасти меня?? Жалкий безумец. Ты уверен, что мне оно нужно – твое спасение? Зачем ты только явился? Чтобы все разрушить? Все, к чему так стремился отец… Все, за что он боролся…
– Они… украли тебя… на Терре… от подъезда… Вегард.
Жанна остановилась.
– Я думал… похитили… отец? Не знал… Жаль…
– Отец мне все объяснил, – сказала Жанна. – Они просто перепутали. Недоразумение.
– Хорошее… недоразумение… пришел в…лядскую Альтерру… спасать тебя.
Северин закашлялся, сплюнул слюну, смешанную с кровью.
– Я убью тебя, – сказала Жанна. – Даже если я буду потом жалеть об этом. Даже если… Все должно быть иначе… Нет! Что же творится, нет! Но отец…
Мурин-Альбинский молча наблюдал за дочерью единственным глазом, налившимся кровью, выпученным.
Северин зашарил ладонью по груди, уцепился пальцами за застежки…
Жанна, заметив его жест и растолковав его по своему, замахнулась.
– Погоди… еще успеешь… убить.
Она поколебалась, перевела взгляд на отца.
Налитый кровью глаз вперился в нее. Совершенно очевидно было, чего он ждет от Жанны.
Он, Мурин-Альбинский, так точно все рассчитавший и обтяпавший, и на самых подступах к своей мечте, перед самым финалом… Не то чтобы обратившийся в прах…
А Выведенный-из-Игры, превращенный в безмолвного, бессильного наблюдателя, которому не подчиняются ни его руки, ни его ноги, ни даже его язык, при помощи которого ему так ловко удавалось строить целые дворцы из сладкой лжи и заветных человеческих мечтаний, так умело играть на врожденных человеческих стремлениях… На самом заветном, самом дорогом.
Мурин-Альбинский вынужден был теперь молча наблюдать, как Северин, действуя одной окровавленной рукой, расправляется со своими пряжками и петлями, вытягивает сложенный блокнот, из которого сыпется черный порошок, размолотого, раздавленного в пыль грифеля.
Дрожащей, неверной рукой, протягивает Жанне письмо – перемазанное сажей и кровью…
– Читай…
– Пошел ты!
– Читай… После… убьешь.
Жанна стала читать.
Налитый кровью глаз Мурина погас, утратил блеск. Закрылся.
Дочитав, Жанна посмотрела на отца, закусила губу так сильно, что та побледнела…
Сложила перепачканный кровью лист. Подошла к лежащему на полу Северину. Села рядом, обхватив колени руками. Поверх коленей пристроила подбородок.
– Что же мы теперь будем делать? – спросила она, не глядя на него.
Северин медленно, превозмогая боль, повернул к ней лицо, выдавил из себя только одно слово:
– Аррет.
Жанна посмотрела на него:
– Сможешь ты меня когда-нибудь простить?
– А ты… меня?
Тогда она, наконец, заплакала.
Часть 4
Аррет
1
Любому, кто бывал в окрестностях Моровых Плешей, известно, что самое гиблое тамошнее место – Корухова Чащоба.
Быть может, самое гиблое место на материке. Быть может – самое гиблое во всем мире Аррет. В мире, где похоронена надежда.
Нечего искать там: ни волхву, ни охотнику, ни трофейщику, ни лесным разбойникам, ни даже какому-нибудь Мастеру-над-Мертвыми.
И вовсе не по той причине, о которой твердят старики. Дескать, сам Корух-громобой, если чья нога осквернит его владения, метнет смертоносной молнией, враз испепелит.
Просто места эти гиблые. Их Мор съел.
Бродят по чащобе неупокоенные мертвяки, опутанные колючей проволокой, потерянные, жалкие. Со скрежетом, с лязгом передвигаются страшные конструкции, порождения зловещего, чуждого всему живому разума.
Нечего тут искать, кроме скорой погибели.
В самом сердце мрачных дебрей возлежат причудливые руины. Мертвая стальная птица. Ее тело, бессильно раскинувшее плоскости крыльев, съела ржавчина. Ее облупленное брюхо обросло мхом. Круглые окна мнятся злобными глазами. Порой на осколках стекла причудливо отразится лунный блик. Кажется, будто в изъеденной коррозией туше до сих пор теплится жизнь.
В другой жизни, в другом времени у мертвого дракона было имя: «Boeing B-29 Superfortress». Он нес в своем брюхе пламя, способное испепелять миры.
Здесь и сейчас – сочетания этих букв и цифр не имеют значения. Просто часть леса. Просто руины. Как и много других подобных – сросшихся с лесом и землей, на много верст окрест, в мире Аррет – мире исправленных ошибок.
В мире, где То-что-могло-свершиться превращается в То-чего-никогда-не-было…
Сквозь тронутую тлением плоть прорастают ростки новой жизни. Намалеванная белой краской звезда на крыле облупилась, молоденькая ель тянется из самого ее центра.
Но что это? По облупленным и замшелым стальным бокам весело пляшут отблески оранжевого пламени. В пустотах длинного тела эхо откликается на обрывки веселого смеха…
Что-то сместилось в сердце Коруховой Чащобы. Что-то пошло поперек установленого.
Будто бросая вызов стариковским байкам и мрачным историям, что передаются в человечьих поселениях из уст в уста, – семеро собрались в полуночной час на лесной поляне, на самой границе трясины и ельника, возле остова стальной птицы.
В самом сердце Чащобы.
Не просто так собрались. Самым дерзким образом развели костер, шутили да хохотали.
Герхель, лесной владыка, потянул ноздрями, принюхиваясь.
Слабыми глазами попытался вглядеться в черные силуэты на фоне веселого пламени костра. Костер озарял бок стальной развалины, затянутые плющом покореженные винты, весело играл искрами на крошечных стеклянных зубьях в голове мертвой машины.
Герхеля не пугала мертвая сталь. Он пришел на запах человечины.
Здоровяка из семерых выделил сразу. Здоровый мужичище, такой и на адоленя с одним ножом полезть сможет. Сам загорелый, зубы белые, ухмыляется. Такой в партии завсегда сгодится, оценил Герхель. И торги вести, для презентабельности, значит. А ежели что не так – и голову проломить. Еще он кашеварил.
Герхель принюхался пуще прежнего. Хорошо кашеварил здоровяк, умело. Зачерпнул из котла, протянул на пробу соседу.
Сосед, по всему видать, следопыт. На вид мрачноватый, глаз с прищуром, все примечает. Причудливая вязь татуировки спускается от виска к скуле. Будто крошечные следы звериные. Охотник, как есть.
