Взгляд десятника уперся в Йонарда, когда тот все еще перебирал в уме увиденное и недоумевал.
– Имя – коротко спросил он.
– Йонард Берг.
– Легионер? – в тоне десятника прозвучал не вопрос, а уверенность.
– Одиннадцатый легион, – ответил Йонард, стараясь не морщиться.
Десятник кивнул с уважением.
– Последний оплот павшего Рима, – проговорил он со странным выражением на жестком, сильно загорелом лице со светлыми полосками от шлема. – Я знавал вашего легата Сервилия.
Йонард все еще удивлялся и умилялся тому, что о доблести их дважды прославленного, трижды проклятого и единожды преданного и разбитого легиона поминают в такой глуши… и притом вполне почтительно, вот что странно… А левая рука его меж тем машинально, совершенно не дожидаясь приказа занятой головы, крепко перехватила руку десятника. Йонард опустил глаза. Лезвие кинжала с лютым прагматизмом целило в пах.
Кинжал не был тупым.
Йонард тоже.
Он сообразил, что за этим последует. Десятник его не разочаровал.
– Пойдешь во дворец правителя. Знаешь, где? – Йонард кивнул. – Спросишь Ритула. Это наш главный. Скажешь ему – Отар послал. Или лучше вручишь вот это, – он сунул в руку Йонарда деревянную пластинку и широко улыбнулся, обнаружив великолепные белые зубы, правда, в несколько недостающем количестве, – будешь десятником. Или как он решит. В любом случае, среди этого сырого мяса тебе делать нечего.
Йонард поймал на себе взгляд одного из новобранцев – мальчишка поедал его глазами, словно жрец, которому прямо на церемонии явился его собственный бог. Берг отвернулся. Он слишком хорошо помнил такие же горящие взгляды мальчишек, мечтавших только об одном: умереть за Рим и, предел желаний – на глазах у лысого пса императора, германца Одоакра. Многие из них исполнили свою мечту… А остальных Одоакр разогнал, отобрав оружие и оставив лишь по ножу, не имевшему клейма.
Отар не спросил, что делает в Акре бывший легионер. Йонард не был диковинкой в этих краях. Да и в любых других. Солдаты павшего Рима уже пятый год болтались по дорогам мира, продавая свой меч за золото, серебро, медь, миску каши или просто занимались разбоем.
Направляясь наверх, к дворцу, крутя в пальцах пластинку, на которой Отар вырезал своим кинжалом какой-то незнакомый знак, Йонард все еще раздумывал, по какому признаку происходил отбор. И, кажется, понял. Среди признанных годными не было ни одного евера.
* * *
Ритул был уже навеселе. На низком столике громоздилась гора перепелок, обжаренных в сухарях, на большом медном блюде. Они были почти не тронуты, в отличие от коринфского вина, осколка павшей Эллады, сладкого и крепкого. Амфора опустела на треть, и, похоже, это был не первый сосуд, «приговоренный» его старым знакомцем.
– Нас схватили ищейки Ардашира, – говорил он, – да испытает сей господин еще на этом свете все муки ледяного ада! Ты ведь помнишь эту собаку?
– Ритул, не обижай животное.
Согласен, гиену. Против гиены ты не возражаешь?
Против гиены Йонард не возражал. Господин Ардашир, начальник конной стражи Хорасана Великолепного, до сих пор вызывал у него теплые чувства. В том смысле, что его бросало в жар от желания сжать пальцы на худой, жилистой шее хорасанского вельможи и не отпускать до тех пор, пока его лживый язык не достанет драгоценного пояса из тонкой крашеной кожи.
– Кераму удалось бежать. Видно, плохо связали. Когда мы утром проснулись, на его месте лежали лишь куча спутанных веревок да старая верблюжья кошма.
– Почему же он не развязал тебя? – удивился Йонард. Его кубок, хотя он регулярно подносил его к губам, оставался полон.
– Почему солнце встает на востоке, а садится на западе? – усмехнулся Ритул, – почему здесь идут теплые дожди, а у нас на родине холодные снега? А кровь и здесь и там одинаково солона, и потроха пахнут так же омерзительно… Не развязал – значит не посчитал нужным. На кривом дереве не будет плодов добрых, от лисицы не родится благородный орел.
– Кстати, об орлах, – вставил Йонард, – если тебя бросили в тюрьму Хорасана, то как ты оказался по эту сторону Понта?
Ритул сделал большой глоток и отер губы рукавом.
– Побег грабителя караванов разозлил Ардашира так, что тот грыз свою плеть. Нас прихватили за городской стеной у южных ворот.
– Там, где растет большой бук? – припомнил Йонард.
– Во-во. Большой такой бук. Удобный. Вешать на нем хорошо. Ветви крепкие.
– Повесить можно и на воротах, нашлась бы веревка…
– Веревка у него нашлась, – Ритула передернуло. – Ардашир привязал меня к стволу дерева и распорядился оставить на ночь. Я висел на веревках, почти врезавшихся в тело, а мимо шли люди. Крестьяне, купцы. Они не смотрели в мою сторону. Ардашир поставил двух стражников и они копьями пугали всех, кто смел хотя бы скосить глаза. Потом ушли и стражники. Ворота закрыли. К тому времени я уже не чувствовал боли и был уверен, что на эшафот меня придется нести. Если только Ардашир не распорядится вздернуть меня здесь же, на ветке.
Когда звезды сместились к западу на две ладони, из пустыни пришел большой лев с темной гривой и вонючей пастью. Он направился прямо к дереву. Я решил, что мне конец, и пожалел, что плохо слушал бродячего монаха-проповедника, который рассказывал о Христе. Тот, говорят, принимает всех грешников, если они искренне раскаиваются. С каждым шагом льва-людоеда раскаяние мое было все глубже и искреннее. Когда я увидел его зеленые сощуренные глаза почти у своего лица, я раскаялся даже в том, что родился на свет и не помер в младенчестве.
Лев подошел ко мне вплотную. Обнюхал, рыгнул и принялся точить когти о жесткую кору. Я стоял ни жив, ни мертв.
Лев закончил точить когти, развернулся и ушел обратно в пустыню. Он был сыт. А я… Я был мокрым во всех местах. Я, – Ритул понизил голос и быстро оглянулся, – я обоссался. И мне даже не стыдно тебе об этом говорить… С тех пор я терпеть не могу кошек.
– А дальше?
– Мерзавец напугал меня изрядно. Но своими железными когтями он разорвал веревки. Я пережил несколько поистине неприятных мгновений, когда тело возвращалось к жизни, но все же смог встать. Я стряхнул путы, плюнул на ворота Хорасана и ушел в пустыню за львом, по его круглым следам. Три дня без воды!!! Я жевал собственный ворот, соленый от пота. Наверное, это и спасло мне жизнь. Я дошел до оазиса, а потом дошел до Синопы. У меня не было денег, ни одной медной обрезанной монеты. Мне пришлось наняться на греческую тиеру гребцом за дорогу от Анатолии до Пантикапея. Моим товарищем по скамье был крепкий невысокий человек с желтым лицом и тонкой черной косичкой.
– Китаец, – со знанием дела кивнул Йонард.
– Мы почти не разговаривали. Но однажды, у берегов Тавриды, когда Посейдон за что-то осерчал на нашего хозяина, грека, и чуть не разбил тиеру, китаец спас мне жизнь, сбив под скамью. Если бы не он – обломок весла проломил бы мне череп.
