Махидевран всхлипнула, и в этом вздохе не было наигранности.
После ухода свекрови Махидевран немного подождала и скомандовала:
– Достаньте поднос, быстрей, а то еще кто-нибудь придет проведать. И не оставляйте его на виду, нужно унести отсюда.
– Может, лучше не прятать, а просто накрыть и сказать, что вы смотреть не можете на еду?
– Да, так лучше.
Она со вкусом подкрепилась, но не успела доесть рахат-лукум, который нынче особенно удался повару, готовившему конфеты, как раздались шаги. Эльмас только успела накинуть на поднос ткань, чтобы не было видно, что еда ополовинена.
Сулейман тоже решил навестить жену. Он понимал, что обидел Махидевран, хотя не желал этого. Сулейман все же любил эту страстную толстуху, к тому же толстухой она стала недавно, а страсти своей не растеряла. И она мать Мустафы, это тоже много значило.
– Как здесь душно!
– Повелитель… – слабым голосом простонала «больная», – я сейчас встану, чтобы вас поприветствовать.
Возможно, Сулейман бы и принял эту игру, поверил в ее недомогание и голодовку (валиде сказала, что обожающая поесть Махидевран не может проглотить и кусочка), но вдруг увидел белую полоску сахарной пудры от рахат-лукума, оставшуюся на верхней губе баш-кадины.
С трудом сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, он жестом показал, чтобы лежала.
– Лежи, лежи, я вижу, что ты слишком слаба. Разве можно не есть, так и умереть недолго.
– Я и смотреть на еду не могу…
Султан присел на диван, где лежала жена, и вдруг провел пальцем по ее верхней губе:
– Ты лечишься рахат-лукумом? Какое странное лекарство придумал этот лекарь – неудивительно, что тебя мутит. Нужно заменить лекаря, я сейчас же пришлю другого и распоряжусь, чтобы убрали еду, если ты на нее смотреть не можешь. Эй, уберите немедленно все!
Служанки метнулись выполнять волю Повелителя. Даже Махидевран не могла бы возразить.
– Иногда поголодать для лечения полезно, особенно после рахат-лукума. Только полежи несколько дней, не вставай, чтобы от слабости не упасть. Я сейчас пришлю другого лекаря.
Он говорил совершенно серьезно, только в глубине глаз плясали чертики. И совсем не хотелось извиняться за вчерашний отказ приласкать ее.
Выйдя из покоев баш-кадины, подозвал к себе кизляр-агу:
– Баш-кадина больна, на еду и смотреть не может. Проследи, чтобы два дня ничего не приносили из кухни.
Он хотел сказать, чтобы еще привели лекаря, но решил, что это будет уже слишком. Пусть Махидевран просто отлежится, поголодав. Хотя какое голодание, у нее наверняка припрятаны сласти, к тому же кто мешает служанкам сделать вид, что у них приступ обжорства, и натащить еды якобы для себя?
Султан снова подозвал кизляр-агу.
– А куда ты дел маленькую певунью вчера?
– Отвел обратно; баш-кадина…
– Я знаю. Пусть так. Но сегодня не день жен, приведешь ко мне. И никого не слушай, даже если кто-то ляжет поперек моей двери, понял?
– Да, Повелитель.
– Все, достаточно объяснений. Ее не предупреждай, просто придешь вечером и приведешь, пусть придет, какая есть.
Ему почему-то очень понравилась мысль застать Хуррем едва ли не встрепанной. Так интересней, чем подготовленные, щедро намазанные маслом, надушенные женские тела.
– Ты все понял? Чтоб никто не знал и не готовил.
– Я понял, Повелитель.
Роксолана с трудом отмыла все намазанное на нее в предыдущий день, пришлось долго тереть щеки, да и тело тоже, полоскать волосы. В них остался легкий мускусный запах, но это приятно, ненавязчиво.
Так-то лучше. Какое все же везение, что вчера Махидевран не позволила ей войти к султану размалеванной и до удушья облитой всякой всячиной.
Фатима посмеялась:
– Ты отмываешься так, словно желаешь забыть вчерашний день.
Роксолана подумала, что утро нет, а вот вечер хочется.
– Дай я тебя подушу другим.
– Что это? – почти шарахнулась Роксолана.
– Не бойся, этот запах ненавязчив, но привлекает мужчин.
– Каких мужчин, Повелитель больше меня не звал. И не позовет, потому что я для него никто, так, певунья на один день.
В голосе горечь, потому что в небе уже первые звездочки, а за ней не пришли, – значит, сегодня уже не позовут, а завтра султан о ней напрочь забудет.
Ну и пусть, ну и хорошо, ей же так спокойней. Это лучше, чем враждовать с Махидевран. И воспоминания о вчерашнем утре остались хорошие. Нет худа без добра, а еще говорят, мол, не было бы счастья, да несчастье помогло.
– Ты чего бормочешь?
– Радуюсь, что больше не зовут и не раскрашивают, как куклу.
– Что не раскрашивают – хорошо, а про не зовут – не думаю. Не за мной же кизляр-ага пришел.
Роксолана резко повернулась и действительно увидела входившего в комнатку кизляр-агу. Сердце прыгнуло, норовя вырваться из груди.
– Пойдем со мной.
Фатима засуетилась:
– Сейчас, мы ее быстро переоденем и причешем.
– Нет, сказано привести как есть. Пойдем.
Роксолана послушно отправилась за евнухом, а Фатима сзади зашептала:
– Вот и хорошо, так даже лучше, собственную красоту покажешь, а не намалеванную.
Конечно, гарем заметил, что повели Хуррем к Повелителю безо всяких украшений и в простой одежде, даже волосы слегка заколоты…
А у Роксоланы так стучало в висках, что мало понимала, куда идет, не замечала, как ноги ступают.
Раскрылась дверь в покои султана, ее подтолкнули, и дверь плотно закрыли.
Роксолана забыла все, чему учили: что нужно немедленно пасть ниц, если позволят встать и скинуть с себя одежду. Но даже если бы не забыла, то как это сделать, если должна быть обнаженной под большим халатом, а она в шальварах и кофточке?
Сулейман снова стоял, отвернувшись к окну, уже по легким шагам понял, что пришла та, которую ждал, но обернулся на всякий случай с серьезным, почти строгим лицом. И увидел испуганную девочку, просто не знающую, как себя вести.
– Подойди сюда.
Она сделала два шага и остановилась, не решаясь ни шагнуть ближе, ни пасть на колени, потому что он смотрел в лицо.
– Вчера тебя не пустили? – в голосе смех.
– Нет.
– А сегодня ты не причесана… – его пальцы уже касались волос, вызывая у нее дрожь, – не одета…
– Я не успела, Повелитель… Кизляр-ага торопил…
– Я приказал. Пойдем. – Сильная рука взяла ее за руку и потянула во вторую комнату. Халат остался валяться на полу в первой.
