Огонёк лампы ритмично колебался, окрашивая низкий потолок
красноватым светом. На верхней койке мирно спал монах — этому качка была
нипочём. Но спала и Летиция. Отличный знак! Дыхание её было ровным, на
приоткрытых устах застыла полуулыбка. Я возблагодарил Будду, Иисуса, деву Марию
и всех прочих небесных покровителей. Утром моя девочка проснётся здоровой!
Погасил лампу взмахом крыла, сел на подушку и тоже уснул.
Морской воздух и хорошая волна для меня — самое лучшее снотворное.
Насколько я знаю из рассказов и чтения книг, люди могут
увидеть во сне самые разные вещи. Подчас совершенно не связанные с человеческим
бытом. Мне же всегда снятся только птицы, хотя волей судьбы я с самого рождения
отторгнут от мира себе подобных. Если я болен или удручён, на меня нападает
стая чёрных воронов. Если всё хорошо, грезятся райские птицы. Если ни то ни сё
— воробьи да сизые голуби.
В первую ночь плавания на фрегате «Л’Ирондель» мне снились
сладкозвучные соловьи, певшие всё громче и громче, так что в конце концов я
проснулся.
Зажмурился от солнечного луча, пробивавшегося сквозь щели
орудийного порта. Ощутил аромат волос моей Летиции. Она, кажется, тоже недавно
пробудилась и с удивлением озиралась вокруг.
Корабль легонько покачивало на плавных волнах Сквозь мирное
поскрипывание и плеск моря слышался чистый, звонкий голос. Его-то я во сне и
принял за соловьиный.
…Ведь ласточка жмётся к земле, ахой!
А сокол высоко летает! —
с чувством вывел певец.
Меня поразило, что песня доносится не из-за парусинового
полога, где располагался кубрик, а снаружи, со стороны моря.
Это озадачило и Летицию.
Она встала, открыла порт и вскрикнула от неожиданности.
С той стороны в люльке висел юнга и красил борт.
— Моё почтение, мэтр Эпин! — поздоровался он. — Прошу
извинить, если потревожил. Боцман велел закрасить крышки пушечных портов.
Обычная уловка корсаров: прикинуться невооружённым
купеческим судном, чтоб можно было поближе подобраться к добыче. Порты, по
военно-морской традиции, обычно белят, но если их покрасить чёрным, в цвет
борта, издали кажется, будто на корабле нет пушек.
— Доброе утро, Ракушка, — поприветствовала юнгу Летиция
(молодец, запомнила имя, хотя видела мальчишку всего один раз, во время
осмотра). — Пой, пой. Ты мне не мешаешь.
Она затворила порт и стала переодеваться, благо капеллана в
каюте не было.
Юнга снова затянул свою песню. В последующие дни нам
предстояло услышать её ещё множество раз, хоть и не всегда в таком приятном
исполнении.
На всяком уважающем себя корабле обязательно есть
собственная песня, нередко обыгрывающая имя судна. Экипаж фрегата «Л’Ирондель»
обожал балладу о быстрокрылой ласточке, что снуёт день-деньской по своим
птичьим делам, а над нею высоко-превысоко кружит сокол. Скромная птаха любуется
этим принцем неба, занимаясь повседневными заботами, и мечтает о несбыточном.
Эта песня нам с Летицией полюбилась. Конечно, её содержание
не выдерживает никакой критики. У ласточки не может возникнуть желания
спариться с соколом. Во-первых, это невозможно с точки зрения биологии, а
во-вторых, хищник её просто сожрёт. (Жуткие твари эти соколы, доложу я вам,
хотя летают, ничего не скажешь, красиво.) Но всё равно приятно, когда люди поют
о пернатых с искренним чувством, без всегдашнего своего пренебрежения к особям
иного, нечеловечьего устройства.
Матросские песни всегда очень длинны, ибо поют их для
облегчения монотонной и неспешной работы. Я так и не понял, сколько в балладе
куплетов. Ласточка выполнит какое-нибудь из своих бесчисленных дел — добудет
прутик для гнезда, поймает козявку и так далее — и замирает, глядя в небо.
После каждой строфы исполняется припев:
Ни взмыть, ни прижаться к его крылу
Вовеки — она это знает.
Ведь ласточка жмётся к земле, ахой!
А сокол высоко летает!
Как во всех хороших песнях, смысл здесь совсем не в том, о
чём поётся. Полагаю, безвестный сочинитель вложил в неуклюжие строчки мечту о
другой жизни, которой у простого матроса никогда не будет. Впрочем, на корабле
всяк распевал о ласточке и соколе на свой лад — кто грустно, кто беззаботно, а
кто и насмешливо, — возможно, вкладывая в слова своё значение.
Ни разу не довелось нам услышать историю ласточки до до
конца. Всегда что-то мешало. А может, песня ничем не кончалась? Такое бывает.
В первое утро юнга Ракушка услаждал наш слух недолго.
— Сколько времени, такой-рассякой, ты будешь возиться на
одном месте? — заорал сверху боцман. — Линька захотел, огрызок?
И чудесная серенада оборвалась.
Но своё дело она сделала — задала настроение первому
настоящему дню плавания (вчерашний не в счёт).
Летиция оделась, посадила меня на плечо и поднялась на
палубу.
— Боже, какой простор! — ахнула она.
Мир Будды, Аллаха и Иисуса был золотисто-голубым сверху и
золотисто-синим снизу; он благоухал свежим бризом и солёной волной; края двух
составлявших его сфер — морской и небесной — смыкались на горизонте.
Я оглядывал лучший на свете пейзаж горделиво, будто сам его
сотворил. С одобрением заметил, что у Летиции на глазах выступили слёзы
восторга. Когда же она, насладившись зрелищем, пробормотала:
— Однако, ужасно хочется есть, — я совсем успокоился.
Океан принял мою питомицу в своё подданство. Морская болезнь
не вернётся. Всё будет хорошо.
На вахте как раз отбили две склянки — самое время
завтракать. Мы отправились в кают-компанию.
По пути матросы приветствовали лекаря, касаясь рукой лба или
шапки. На мостике стоял незнакомый молодец в шляпе с облезлым пером. По важному
виду и раскатистой брани, которой он сопровождал каждую команду, я сразу
догадался, что управлять кораблём для парня дело непривычное. Должно быть,
новичок. Потому ему и доверили вахту поспокойней — в ясную погоду, вдали от
берега.
Все остальные офицеры сидели в капитанской каюте за столом.
Они разом повернули головы, но поприветствовал врача только
один — рыжий штурман.
— А вот и лекарь со своим попугаем, — весело сказал он. —
Кто бы мог подумать, что мы поплывём вместе, мэтр? Поди угадай промысел Божий!
Я гляжу, вид у вас бодрый, щёки розовые, значит, станете настоящим моряком!
