— Вот те на, доктор! — Сказал плотник Хорёк, которого мы
давеча осматривали первым. — А мы думали, вы дрыхнете в каюте. Ишь ты, чуть без
вас не ушли.
Не слушая его, Летиция кинулась на квартердек.
— Я требую объяснений! — бросила она в лицо Дезэссару. — Вы
сказали, что не уплывёте без штурмана!
— Нам повезло, — промямлил обманщик, отводя глаза. — Штурман
нашёлся…
И показал на причал. Там стоял рыжий ирландец Логан. Целуя и
обнимая какую-то женщину с оттопыренным животом.
— Но вы обещали прислать за мной!
Капитан взял её за локоть, отвёл в сторону и очень тихо
сказал:
— Послушайте доброго совета, мадемуазель. Вам не нужно с
нами плыть.
Она задохнулась от негодования. Не вступая в спор,
процедила:
— Дайте мне матроса. Нужно принести из гостиницы мои вещи и
книги. Без меня «Ласточка» не уйдёт!
Лицо Дезэссара искривилось.
— Что ж, пеняйте на себя. Я хотел как лучше. Сами будете
виноваты…
Летиция уже отвернулась и не слышала этих странных слов. Не
видела она и непонятного выражения, скользнувшего по курносой физиономии
капитана.
А мною вдруг овладело предчувствие какой-то неведомой, но
неотвратимой опасности. Этот инстинкт никогда меня не подводит. Не раз он
спасал мне жизнь. Неужели я совершил ужасную ошибку? Будь проклята моя любовь к
восходам!
Глава 8
Отплываем
Мы ушли с отливом. Лавируя меж острых скал, которыми утыкана
коварная бухта Сен-Мало, «Ласточка» скоро вышла на морской простор и побежала к
мысу Фрехель под очень свежим ост-остом-нордом. Этот ветер, как известно,
немилосерден к новичкам. Почти сразу же Летицию замутило.
Корабль нырял с волны на волну, зарываясь то носом, то
кормой; течение, всегда сильное в этих водах, подбавляло напористой бортовой
качки. Старых моряков вроде меня такая озорная болтанка только бодрит. Матросы
фрегата весело бегали по палубе, цепко карабкались по выбленкам, пулей слетали
вниз по тросам. Начальный день плавания для хорошего экипажа подобен стакану
обжигающего рома. Все кроме лекаря чувствовали себя превосходно. Даже капеллан,
тоже впервые вышедший в море, держался молодцом. Это был старый и совсем седой,
но отнюдь не дряхлый францисканец, на лице которого я сразу прочёл нанесённые
жизнью иероглифы «твёрдость» и «доброта» — весьма редкое и оттого особенно
ценное сочетание. Меня удивило, что монах не обращал ни малейшего внимания на
свою паству. Перед отплытием он стоял на шкафуте, глядя на город и кланяясь
ему. Когда же мы отдали концы, священник переместился на бак, к самому
бушприту, откинул капюшон, встал на колени и принялся благословлять море. Я
подлетел посмотреть на старика. Лицо его вначале было бледным, но скоро
порозовело. Губы шевелились, произнося молитву. Так он провёл несколько часов,
весь вымок от брызг, однако, судя по виду, нисколько не страдал от холода и
качки.
Зато девочке становилось всё хуже — ещё и потому, что к
физическим страданиям прибавлялись нравственные. Когда тебе плохо, это полбеды.
Совсем беда, когда плохо тебе одному, а все окружающие радуются жизни.
На палубе Летиция пробыла недолго. Она с трудом удерживалась
на ногах, не могла ступить ни шагу, не хватаясь за снасти, а если корабль зарывался
в водяную яму и через бак перекатывалась пенящаяся волна, девочка зажмуривалась
от страха. Ей, верное, казалось, что мы вот-вот перевернёмся.
К фок-мачте был пристроен загон для живности, которой
команда будет питаться во время плавания. Обыкновенно скотину и кур помещают в
трюме, но на «Ласточке» хлев и курятник разместили прямо на палубе. Между
прочим, правильно. Смотри??ся это, конечно, не слишком воинственно. Зато свежий
воздух — отличное средство от падежа. Однако истошное мычание, жалобное блеяние
и истерическое кудахтанье плохо действовали на страдающего «лекаря».
Когда я попробовал ободрить мою питомицу увещеваниями, она
горько сказала:
— Я умираю, а ты смеёшься? Бессердечная!
Несправедливый упрёк сменился утробным рычанием — бедняжку
вырвало.
В конце концов она сделала худшую ошибку, какую только может
совершить новичок: ушла со свежего воздуха вниз.
Почти всё пространство нижней палубы занимал кубрик. Не
занятые на вахте матросы, как обычно во время сильной качки, прицепили к
потолку свои бранли, иначе называемые «люлями» и завалились спать. Зрелище это
для непривычного глаза странное: холщовые гамаки раскачиваются, будто груши на
дереве под сильным ветром. Отовсюду доносится сопение и храп, кто-то мурлычет
песенку, кто-то травит байки, там и сям уютно мерцают огоньки курительных
трубок. Запахи кубрика я вам описывать не буду. Скажу лишь, что привыкнуть к
ним нелегко даже попугаю, хоть обоняние не относится к числу моих forte.
Каютку, отведённую на корабле для двух представителей
милосердия, я уже описывал. Накануне отплытия все предметы в предвидении качки
были надёжно принайтовлены, то есть закреплены с помощью специальных верёвок:
лекарский сундук, обувной ящик, лампа, ларчик с письменными принадлежностями,
отхожее ведро и всё прочее. Диковиннее всего выглядел святой Андрей,
крест-накрест перехваченный пеньковыми узами, чтоб не раскачивался на
переборке.
Девочка со стоном повалилась на жёсткое ложе, и началась
новая мука. От боковой волны Летиция стукалась головой о борт, от килевой —
правым локтем о чугунную каронаду, а левым о деревянную стенку.
— Господи, спаси! — взмолилась моя питомица. — Если так
будет всё время, я умру!
Помочь ей я ничем не мог. Лишь время покажет, сумеют ли её
дух и телесная оболочка справиться с морской болезнью. Примерно один человек из
дюжины так и не одолевает этот недуг. Я знал несколько случаев, когда во время
длительного перехода люди сходили с ума от постоянной тошноты и бросались за борт.
Если б я не был агностиком, то прочитал бы молитву о
скорейшем избавлении моей подопечной от слабости. Впрочем, я всё равно это
сделал. Как говорил Учитель, «от заклинаний хуже не будет».
Весь остаток дня я просидел на своём любимом месте, на
марсе. Смотрел сверху на серо-зелёный простор Ла-Манша, испещрённый белыми
гребешками, и попеременно читал мантры с молитвами на всех известных мне
языках.
Вечером я слетел вниз, снова заглянул в каюту. Дверь в ней
заменял кусок парусины, поэтому попасть внутрь мне было нетрудно.
