Летиция подросла. Уже девушка. Высокая, стремительная в
движениях, с загорелым лицом и облупившимся от солнца носом. Она ловко сидит в
седле — не амазонкой, а по-мужски, потому что одета в кюлоты и рубаху (ей
ужасно нравится носить старые вещи отца). Рядом, тоже верхом, Фердинанд. «Не
трусь, — говорит он. — Ты из рода Дорнов. Вперёд!».
Ей очень страшно, но она гонит коня к барьеру — дереву,
поваленному бурей. Не выдерживает, зажмуривается. Лошадь чувствует состояние
всадницы и перед самым препятствием делает свечку. Будто памятью собственного
тела я ощущаю удар о землю, черноту обморока. Потом вижу над собой нахмуренное
лицо отца. Первое чувство — паника. Он разочарован!
«Я попробую ещё раз», — говорит девушка.
Снова разгон, но теперь она глаз не закрывает. Полёт,
перехватило дыхание — и обжигающее счастье. Я сделала это! Он может мной
гордиться!
Опять вдвоём с отцом.
Фердинанд фон Дорн пытается делать свирепое лицо, что у него
плохо получается.
«Я проткну тебя, как перепёлку!» — рычит он, размахивая
шпагой, на острие которой насажена винная пробка. Но, если клинок пробивает
защиту и бьёт в живот или грудь, это всё равно очень больно.
Летиция уворачивается, парирует удары, а стоит противнику
ослабить натиск, немедленно переходит в контратаку.
Фердинанд доволен
«Барышне полезно прикидываться слабой и беззащитной, чтобы
дать возможность мужчинам проявить рыцарство, — говорит он во время паузы,
закуривая трубку. — Однако нужно уметь за себя постоять. Не всегда рядом с
тобой окажется рыцарь. Если у тебя нет оружия, бей обидчика носком в голень или
коленкой в пах, и тут же лбом или кулаком в нос. На такие удары большой силы не
нужно».
Дочь кивает. Думает: «Он знает, что у меня никогда не будет
мужа, поэтому и учит. И очень хорошо, что не будет».
Теперь мне понятно, почему Кривой Волк потерпел на Испанской
набережной столь быстрое и позорное поражение.
Больше всего картин, где Летиция одна. Собственно, она почти
всегда одна.
С книгой в саду.
Зимой у окна — смотрит на пустое поле.
Вот поле стало зелёным — уже весна, но девушка сидит в той
же позе.
Иногда она держит в руках письмо и улыбается — это прислал
весточку отец. Но чаще пишет сама.
Я без труда могу заглянуть ей через плечо и проследить за
кончиком пера, выводящего на бумаге ровные строчки.
«Умоляю вас, батюшка, не верить мягкости
константинопольского климата. Я прочла, что ветер с Босфора особенно коварен в
жару, ибо несомая им прохлада кроме приятности таит в себе опасность простуды,
столь нежелательной при вашей слабой груди…»
Или другое письмо, более интересное, но пронизанное горечью:
«Милая Беттина, в отличие от тебя, я предпочту прожить свой
век старой девой. Радости материнства, в коих ты чаешь найти утешение, кажутся
мне сомнительными. Они вряд ли способны оправдать тяготу жизни с супругом. Ведь
мужчины грубы, хвастливы, жестоки, они считают нас глупыми и ни на что кроме
деторождения не годными, а сами очень плохо умеют распорядиться властью,
которую захватили. Впрочем не буду с тобой лукавить. Когда я вижу красавца с
умным лицом и гордой осанкой, в особенности если у него ещё зелёные глаза, моё
дурацкое сердце сжимается и ёкает, но, по счастью, зеленоглазые красавцы на
моём пути попадаются редко, и я всякий раз нахожу в них какой-нибудь изъян.
Зелен виноград! Скорей бы уж миновала молодость, проклятый возраст, почему-то
называемый золотой порой жизни. Единственный мужчина, с кем я хотела бы жить —
мой дорогой отец. Скоро ему наскучит странствовать, он вернётся в Теофельс, и
тогда я буду совершенно счастлива».
Письма, одинокие прогулки верхом, книги, снова письма. Дни
жизни Летиции окрашены в неяркие цвета — светло-зелёный, блёкло-жёлтый, серый.
Или мне это кажется, потому что я привык к сочным краскам южных морей?
Потом гамма вдруг меняется, мир чернеет, будто погрузившись
в мрак ночи или затемнения.
Я вижу Летиция с отцовским письмом в руках — опять. Но она
не улыбается, а плачет.
Фердинанд фон Дорн пишет, что ему опять невероятно повезло.
Он вёл тайные переговоры с турками ввиду надвигающейся войны и получил
некоторые очень важные гарантии для своего государя. Правда, на обратном пути
корабль был захвачен марокканскими корсарами, но судьба и тут не оставила
своего любимца. Он, один из немногих, остался жив, и хоть в настоящее время
содержится в темнице в малоприятных условиях, но уже сумел договориться о
выкупе. Нужно собрать и доставить в марокканский порт Сале 5000 французских
ливров. Придворная канцелярия, конечно же, не пожалеет такой пустяшной суммы за
освобождение дипломата, столь много сделавшего ради славы и прибытка его
высочества курфюрста.
О, я хорошо знаю, что собой представляют марокканские
корсары из страшного города Сале! От одного этого названия бледнеют моряки всей
Европы.
Морские разбойники Барбарии бесстрашны и дики. Их флаг —
отсечённая рука с ятаганом. Низкие, проворные корабли мавров шныряют вдоль
побережья Иберии, Франции и Англии, добираясь даже до Ирландии. Ужасней всего,
что охотятся они на людей. Повелитель марокканских исчадий ада, султан
Мулай-Исмаил, требует от своего порта Сале платить подать живым товаром.
Султану нужны женщины для гаремов и рабочие руки.
А ещё белые пленники нужны Мулаю, чтобы продавать их
христианским монархам за выкуп. Обычная цена за голову — 800 ливров, так что
Фердинанда фон Дорна, видно, сочли важной птицей (сомнительное везение). С
другой стороны, иначе его не оставили бы в Сале, а отправили в цепях вглубь
Барбарии, в город Мекнес, где султан строит посреди пустыни огромный
город-дворец протяжённостью в 300 миль.
Про Мулай-Исмаила известно, что он свиреп и непредсказуем.
Каждый день он кого-нибудь убивает собственноручно — за мелкую провинность или
просто так, для забавы. Подданные с трепетом ждут, в каком одеянии султан нынче
выйдет. Если в зелёном, значит, смертей будет немного. Если в жёлтом, жди
большой беды. Из всех иноземных владык Мулай считает себе равным только
Короля-Солнце, и потому французские корабли могут плавать по Средиземному морю
и Бискайскому заливу без страха. Без опаски заходят они и в марокканские порты
— в этом арматор Лефевр не солгал.
Однако я отвлёкся.
На письме из Сале картинки не закончились, но темп их
убыстрился — все последние месяцы Летиция жила, словно сотрясаемая лихорадкой.
