Мой родной остров сплошь зарос деревьями, а от внешнего
мира, летать над которым мне не позволялось, он был отделён двумя рвами, меж
которых зелёным бордюром располагалась лесистая полоска земли.
Впоследствии я узнал, что о зачарованных курганах у японцев
ходят самые невероятные легенды. Будто бы там обитают злые духи, в густой траве
ползают исполинские ядовитые гады, а на ветвях сидят калавинки — полу-девушки,
полу-птицы.
Всё это, разумеется, чушь, однако у нас на острове и вправду
сохранились некоторые животные, в других местах давно вымершие или истреблённые
теми же людьми. Взять хоть меня. Теперь, вдоволь набродившись по свету, я знаю,
что чёрно-пурпурных попугаев нигде больше не осталось. Я такой один: с большой
головой, увенчанной багряным хохолком, с сильно изогнутым надклювьем алого
цвета; тело у меня чёрное, но концы крыльев жёлтые; желты и лапы с крепкими
когтями; в хвосте у меня тринадцать рулевых перьев, а не двенадцать, как у
остальных попугаев. Это придаёт моему полёту изящество и оригинальность, но
отпугивает сородичей, которые сразу распознают во мне чужака. Впрочем, для меня
естественно сознавать, что я не такой, как другие. Каждый из живущих в глубине
души, я уверен, чувствует то же самое.
У нас на острове водились двухвостые мыши; необычные бабочки
— одно крыло зелёное, другое красное; были и огромные змеи-осохэби, но не
ядовитые, а безобидные, питавшиеся лягушачьей икрой и тиной. Не было лишь
людей.
До двадцати лет я думал, что Учитель с его длинной бородой,
сверкающим голым черепом, с травяной повязкой на чреслах и узловатым посохом —
существо единственное и уникальное, вытянутое снизу вверх словно бы в ожидании
грядущего взлёта в далёкие небеса. Лишь незадолго до своего ухода, в
безмятежный осенний день, Он велел мне полетать над дальним рвом, где прежде я
не бывал, и по ту сторону воды я увидел дощатый помост, а на нём кучку таких же
узких созданий. Они были в длинных красивых одеяниях и чёрных шапочках,
несколько похожих формой на мой хохолок. Что-то гнусаво пели, чадили дымом. Это
жрецы ближнего синтоистского храма проводили ежегодную церемонию, призванную
умилостивить духов кофуна.
Нас, учеников, было четверо. Каждый, подобно мне, попал к
Учителю случайно. Выражаясь правильнее, каждого свела с Ним карма, потому что
никаких случайностей на свете, конечно, не бывает.
Кроме меня мудрости Учителя внимали порывистый заяц Рокуэн,
меланхоличная лисица Ада и добродушный змей Дондо в два кэна длиной.
Учитель мог пробудить Ки (ту волеобразующую субстанцию,
которую христиане называют «душой») во всяком живом существе. Он умел
разговаривать с нами, а на прощанье наделил каждого даром, драгоценней и
тяжелее которого не бывает.
Случилось это так.
Однажды, в горший из дней моей жизни, Учитель собрал нас и
сказал — всем разом и в то же время персонально каждому, как умел Он один: «Моё
время закончилось. Я узнал о бытии всё, что можно узнать. Я переполнился
жизнью. Мне пора. Ступай своей дорогой и пройди её до конца». И Он коснулся
каждого посохом, передавая свой Мансэй — Дар Полной Жизни.
Тот, кто обладает Даром Полной Жизни, не бессмертен и не
защищён от опасностей, но избавлен от одряхления и никогда не болеет. Если меня
не убьют или я сам не решу, что мне пора уйти, я буду жить вечно. Но, в отличие
от Учителя, я не владею искусством передавать Мансэй другому. Когда-нибудь, я
знаю, это разобьёт мне сердце.
Попрощавшись с учениками, Он спустился в подземелье, чтобы
лечь рядом со своей императрицей. Не знаю, что Учителя с нею связывало, но
таково было Его желание. Там, в саркофаге, они лежат поныне и пролежат до тех
пор, пока японцы не разучатся чтить неприкосновенность кофунов.
Мы четверо в скорби и потерянности разбрелись в разные
стороны. Вернее, змей уполз, лисица убежала, заяц ускакал, а я улетел. Без
Учителя нам вместе делать было нечего. Мы понимали Его, но не друг друга. Не
знаю, что сталось с моими товарищами, но не думаю, чтобы кто-то из них пожелал
остаться на осиротевшем острове. Лисица и змей умели плавать, а Рокуэн был из
нас самым изобретательным. Он мог соорудить плот или просто воспользоваться
корягой, не знаю.
Мне было легче. Я просто подавил горестный стон и взлетел
так высоко, как только позволяли мои крылья (в каждом по двадцать одному
маховому перу). Когда я бросил последний взгляд из-под облаков на мир, где
провёл детство и юность, кофун предстал передо мной запертой дверью рая, ключ
от которого навсегда утрачен.
Несколько лет я скитался по японским островам. Изучал мир, постигал
себя. Научился питаться любой дрянью, не содержащей отравы. Защищаться,
спасаться бегством. Доводилось и убивать, за пределами рая без этого никак.
Оправдывался я словами Учителя, который говорил, что все мы часть одной Жизни,
поедающей и питающей самоё себя. Если так, то почему я должен быть пищей, а не
едоком?
Я был молод и любознателен. Любознательность и привела меня
на корабль моего первого питомца, капитана Ван Эйка, отплывавшего из Нагасаки в
Голландию с грузом шёлка и фарфора. С той поры, вот уже четверть века, я не
расстаюсь с морем.
Иногда я спрашиваю себя, почему из всех обитающих на Земном
шаре тварей я привязался именно к людям? Ответ прост: потому что из этой породы
был Учитель. Он и меня сделал человеком — во всём, кроме обличья. Ибо мы — то,
чем мы себя ощущаем, а не то, как выглядим со стороны, не правда ли?
Люди смешны, жестоки, неблагодарны, но моя карма — жить с
ними и ради них, ибо, служа человеку, я словно бы возвращаю свой долг Учителю.
И это согревает моё Ки.
С другой стороны, разве у меня есть выбор? Я порченая птица.
Никогда мне не найти себе пары, никогда не заботиться о птенцах и о подруге
(мы, пурпурно-чёрные попугаи, однолюбы и прекрасные отцы), да и где её взять,
супругу, когда я последний в роду?
Я обречён на вечное одиночество, но, отравленный общением с
Учителем, я не могу жить один. Мне нужно смотреть кому-то в глаза, садиться на
плечо, оберегать, помогать и наставлять. Всякий из моих моряков был уверен, что
он — мой хозяин, и очень удивился бы, если б узнал истину.
А истина в том, что это они — и голландец, и англичанин, и
француз — были моими питомцами. Наверное, примерно такие же чувства испытывает
индийский слон по отношению к своему хозяину. Слоны живут намного дольше
человека. Это великодушное могучее животное передают от отца к сыну, как
главное семейное достояние. Если у слона есть чувство юмора (по моим
наблюдениям, должно быть), лопоухому наверняка смешно, что маленькое
недолговечное существо, которое его кормит и обслуживает, почитает себя
«хозяином».
