– Вить, посмотри-ка на меня, – негромко сказала
она, но ее все услышали. Шесть пар глаз остановились на ней и замерли. Женька
улыбнулась, подняла руку с зажатым в ней осколком зеркала и неторопливо провела
себе по горлу. Раздался выстрел Капицы, но было поздно – Женя Басманова
медленно оседала на пол, а из ее разрезанного горла толчками била темная кровь.
Тетя Шура подавилась криком. Коломеев хотел броситься к
охотнику, но понял, что это бесполезно.
Женя Басманова лежала на полу в луже крови, растекавшейся,
словно распускался диковинный цветок. Шесть человек стояли вокруг нее и
молчали.
И все, что было слышно, – это лай собак за околицей и
скрип входной двери, которую то закрывал, то распахивал ветер.
Двадцать лет назад
– Мишка, давай сильнее! – ветер трепал короткие
Женькины волосы, и она с упоением подставляла ему лицо.
– Да ты с качелей свалишься!
– Не, не свалюсь. Миш, ну, пожалуйста!
– Миш, пошли, надо батяне помочь, – позвал
Сенька. – Жень, да что ты как маленькая, ей-богу!
– Маленький у нас ты! – отозвалась Женька. –
Ну еще чуть-чуть!
Сенька покачал головой, глядя на взлетающие в небо качели.
Вот ведь ненормальная, целый день может на качелях болтаться. И Мишка тоже
хорош – раскачивает и раскачивает. Вот им обоим батяня сейчас задаст!
– Мишка, пойдем! – Он вскочил с земли и направился
к брату. – Вечером на костер собирались, еще не отпустят.
– Да брось, отпустят, – отозвался брат, с улыбкой
наблюдавший за довольной Женькиной физиономией.
– Пошли, тебе говорят…
– Отвянь! – беззлобно предложил Мишка.
– Ах, так? Ну на тебе!
Сенька налетел на брата и сшиб его с ног. Мишка пытался
вырваться, но Сенька прижал его к земле и с важным видом уселся верхом.
– Сенька, вот лошак, ну-ка пусти! – Мишка смеялся,
и ему не хватало сил, чтобы сбросить Сеньку. Он попытался извернуться, но брат
был начеку и навалился на него всей тяжестью.
– Ладно, ладно, – Мишка даже закашлялся, –
фиг с тобой, пойдем.
Сенька недоверчиво глянул на него, потом начал вставать.
Когда он поднялся на ноги, Мишка дернул его за штанину, так что Сенька
брякнулся на попу, а сам вскочил и отпрыгнул в сторону.
– Ну Мишка! – жалобно протянул Сенька. – Ну
не пустят же на костер, ну чего вы…
– Да сейчас идем, – крикнула Женька сверху. –
Мишка, а если я прыгну, то до сарая долечу?
– Улетишь, – откликнулся вместо него
Сенька, – как раз до навозной кучи!
– Ну тебя, – Женька спрыгнула с качелей и встала
рядом с ними, счастливо улыбаясь. – А я еще вечером покатаюсь. Миш,
покачаешь?
– Посмотрим. Да покачаю, конечно, – заторопился
он, увидев ее нахмурившееся лицо, – куда ж я денусь. Ну, пошли, а то и
впрямь не пустят вечером.
– Да, я же говорил… – заныл опять Сенька, и все
трое скрылись в глубине двора.
Старые качели с давно облупившейся синей краской
раскачивались вверх-вниз, вверх-вниз… Из дома вышла женщина, посмотрела на них,
прищурившись, покачала головой. Потом вернулась в дом – уже пора было ставить
обед. А через пять минут из-за сарая выскочила Женька, подбежала к качелям,
залезла на них и стала раскачиваться сама, улыбаясь, взлетая с каждым разом все
выше и выше.
* * *
То, как Тоня вышла, никто не заметил. Коломеев с седым
опером по имени Михалыч записывали то, что рассказывал Виктор. Молодой паренек
с нежным, словно у девушки, лицом сидел около тела, сосредоточенно что-то
изучая и записывая в маленький блокнотик. Тетю Шуру Капица отпаивал невесть
откуда взявшейся настойкой пустырника. «Это же моя, – вспомнила
Тоня, – я для себя покупала». Она аккуратно прикрыла за собой дверь,
сунула ноги в валенки и, как была, в одном свитере и джинсах, вышла на улицу.
Уже начало смеркаться. Тоня быстро прошла по саду, открыла
калитку, перебежала через улицу, не чувствуя холода. Дверь была открыта. Она
встала на пороге, глядя на сгорбившуюся фигурку у окна.
– Что встала? – раздался усталый старческий
голос. – Проходи, присаживайся. Чайку хочешь?
– Чайку… – повторила Тоня, глотая слезы. –
Умерла она, Степанида Семеновна.
– Знаю, – старушка наконец обернулась и, не глядя
на Тоню, проковыляла в кухню. – А я себе, пожалуй, поставлю чайник-то.
Догадалась я, догадалась. Смотрю в окошко, а не выходит никто. Ну, тут уж все
понятно стало. Ой, что-то озябла я, должно быть, похолодало на улице.
– Как же вы могли? – плача, спросила Тоня. –
Вы же все знали… и молчали.
– Я не молчала, – возразила старушка, появляясь в
дверях с чайником. – Чайник-то у меня, оказывается, горячий… Я тебе что
сказала? Сказала – уезжай отсюда, не надо тебе здесь оставаться. А ты мне
ответила, голубушка, что муженька своего оставить не можешь. А я ведь тебя
просила уехать, просила…
Она поставила на стол вазочку с печеньем, две чашки.
– Угощайся. Я чайку-то с травками заварила.
– Вы… – шагнула к ней Тоня. – Вы сумасшедшие
все! Сумасшедшие! – Из ее горла вырвалось рыдание. – Столько человек
умерли, такой смертью страшной, а вы чайку мне предлагаете! А ваша Женя… Она
вас выгораживала, говорила, что вы ничего не знаете! А вы все знали, все!
Наверное, это вы и придумали!
– Глупости говоришь, – спокойно заметила
Степанида, разливая чай по чашкам. – Ничего я не придумывала, жила себе
своей жизнью. А потом объявилась моя Женечка в таком вот виде странном. Я ее и
не узнала. А как рассказала она мне про все, что случилось, про братьев своих,
про родителей, тут уж я поняла, что не дело мне в стороне оставаться. Поселила
ее у себя, вот и вся моя помощь была. Не я, так другой бы кто ей жилье дал. А
так даже удобнее – и до вас ближе, и Женя при мне.
– Да у нее второй брат должен выйти через несколько
лет!
– Никуда он не выйдет. Похоронила его Женя и оплакала.
Нет больше Мишеньки, и Сенечки нет. А я ведь их любила, ребятишек. Своих-то бог
не дал, так хоть с чужими повозиться… А теперь, значит, и Женечка моя вслед за
ними ушла.
– Вы сумасшедшая, – повторила Тоня, с ужасом глядя
на старуху. – Вас нужно в тюрьму посадить.
– Посади, посади, – кивнула Степанида. – Все
одно мне помирать скоро. Да только ведь тебе, Тоня, никто не поверит. Все
слышали, что Женька сказала, – не знала я ни о чем. Жалко, не успела она…
– Да за что?! – выкрикнула Тоня. – Что вы все
так ополчились против Вити?! С Женей понятно, а вы-то тут при чем?!
Старуха подняла к ней строгое морщинистое лицо и покачала
головой.
– Ай-яй-яй! Ничего ты, красавица, не поняла и не
почувствовала. Таким, как твой Витя, не должно быть жизни. Он страшнее, чем
Графка покойный, потому что тот алкаш был спятивший, а Витя твой разумнее
разумного. И с разумом все делает. И Андрею бедному, Машиному сынку, он жизнь
разрушил, и все почтальоново гнездо загубил… Муж твой умный, от ума все его и
горести. А сказать вернее, не его – других. Ему-то чего, как жил, так и живет,
и совесть его не грызет… Вон, даже дом почтальонов догадался купить, хотя по
его милости он пустой стоял, а хозяева в могилах.
